Сплетение ветров

[Мёдвейг 455]

Спустя годы, встретились брат с сестрой. На чужой земле, во времена рождения нового мира - какой была их встреча, что принесли они в объятия друг друга?

Место - дворец эльфийского короля.

Действующие лица - Дамир и Милдред.

[Дамир 145]

Прошел миг встречи неожиданный. Прошел, растаял, прокатился. Исчез в дыму. Так ночь южная проходит, заполняя короткий отрезок между закатом и рассветом, между владычеством палящего светила в сини небес. Проходит, унося с собой прохладу, тайну, радость непонятную, мальчишечью, ребячью, дерзкую и страшную одновременно. Миг прошел, но оставил, словно медвяный напиток, послевкусие свое – томящее, сладостное, неизведанное.

Покончив со всякими ненужными, мешающими сейчас больше, чем обычно, церемониями, Дамир, мягко приобняв сестру, увел ее прочь из зала, мимолетом коснувшись губами иссиня-черных прядей, пахнущих – о, вольный ветер всех степей! – родным домом, ковылем, душицей – десятками трав, аромат которых, казалось, забылся, ушел в дальние тайники памяти, остался там милыми, но бесполезными декорациями. Ноздри жадно вдыхали этот запах, эту душу бесконечного пространства, эту эссенцию свободы.

Он вел ее решительно, твердо, приобнимая и будто отгораживая от всех остальных, от всего мира вокруг.

Моя. Сестра. Родная. Не иллюзия. Не мираж. Здесь.

И глаза не врут, так как сейчас ничего и не видят. Смотрит лишь сердце.

Но он вел ее и нежно, как только брат может вести сестру, даря свое присутствие, даря свое существо рядом и упиваясь ее.

Так танец складывается перед костром. Мечущийся, рваный, но плавный. С гортанными вскриками и высоким распевом. Он зачинается, как рождается всякое пламя. Сначала искра лижет сухую кору, потом захватывает ее, поглощает, и языки восстают вверх, воспаряют. Они хаотичны, но составляют единый рисунок. Такова семья. Все разные и все одно. Такова степь и таковы дети ее.

Дамир знать – не знал этот огромный дворец с тысячами переходом, коридоров, залов, комнат. Не хватало воздуха, не хватало пространства, не хватало места. Разве можно зарево уместить в камине, пусть даже богато изукрашенном? Разве можно ветер запереть в подвале, забитом яствами, вином и освещенном факелами? Душа рвалась из грудной клетки, но все ее крики и стоны застряли внутри, не могли пробить этих стен, этих колонн, дверей, арок.

На воздух. Скорей. Куда угодно. На балкон. На террасу. На воздух.

Чутье не подвело кочевника. Мать природа любила своих детей, тех, кто жизни не чаял в ее творениях, в ее красоте, дарах и наказаниях. Дуновение морозного ветра защекотало ноздри, мягко коснулось прядей, сплетя их, перемешав, как когда-то давно.

Лежали брат и сестра на богатом шелковом ковре из трав. Ночь бережно укутывала их одеялом. А купол над ними развернулся, повернулся, раскинулся звездным покрывалом. И смотрели дети восхищенно на эти сияющие огоньки. Бледные и яркие. Горящие постоянно и порой срывающиеся вниз, сгорающие в одно мгновение, но от этого самые прекрасные. Тогда он любил повторять сестренке, что эти падающие звезды похожи на них, на кочевников. Ярко живут они, свободно, не подчиняясь чужим правилам, а лишь своему зову, сердцу и душе. Слушая лишь свою степь. Потому и запоминаются надолго. Навсегда живут в памяти тех, кому оставили свой огненный росчерк.

И вот они на небольшом балкончике, бортики которого изрезаны прихотливой, витиеватой листвой, будто виноградная лоза, несмотря на зимние морозы, стелется, вьется по краю карниза. Двое истерлингов, смуглых людей, кочевников, любимых детей ветра вольного в самом сердце эльфийского северного царства.

Воздух. Благословенный, холодный, сладкий как эликсир богов.

Дамир, наконец, отпускает Милдред, подходит к краю балкона, опирается на бортик. Бессильно опадают плечи, опускается голова. Он не видит красоты зимнего леса, развернувшегося перед его очами. Не видит того, как подрагивают от мороза тонкие веточки, закованные в панцирь льда. Не видит неба над головой, солнца, облаков – высоких и вольных, как дикие, невзнузданные кони.

Дамир отпускает себя, срывает лавину, разрешая ей нестись вниз. Собственная буря, пострашнее самого сильного шторма на море, выходит наружу. Он смеется. Смеется надрывно, сотрясаясь всем телом. Смех набирает силу с каждым мгновением. Таким он может быть только перед сестрой. Она одна видела и видит обнаженную душу кочевника с глазами цвета ночного моря. Он запрокидывает голову и хохочет, и слилось воедино и осознание радости, и неверие, и негодование на злодейку-судьбу, что не подготовила, не дала знака, а швырнула вперед, в огонь, в пламя. И греет, и жжет оно. И греет, и жжет.

- Милд…, - негромко произнес он, будто заново пробуя родное имя на вкус. Сладкая горечь. – Здесь… на севере… в эльфийском лесу…

Вот услышит сейчас в ответ тишину. Обернется, а там лишь пепел и зола. Ворох сухих листьев да вой уносящегося вдаль ветра.

[Мёдвейг 455]

Она говорила с Трандуилом - обещала, убеждала - её брат не служит тьме - он вообще нечему не служит,даже самому себе - это слово стекает с него, не касаясь духа, не свойственное, чужое, недоступное. Он, бросивший её племя - еще не прощенный за это,  но понятый, принятый назад - вечно её сердце ждало этого мига, ловило отблески шторма в небесах - а шторм был его глазами, синими, бесконечными, вечными...

На полуслове Дамир увел её прочь - и она, не покорявшаяся с давних пор ни одному мужчине, покорилась его желанию, лишь бы не растворился дымкой, не затерялся, вновь, по дорогам судьбы, успел выслушать, успел заслужить прощение до которого один шаг...

Но как же одуряюще он пах морем. Как же одуряюще он пах собой.

 

Конечно, куда же он мог её вывести - только на один из излюбленных ею балкончиков - для Милдред этот дворец не был чужим, она его успела узнать и даже полюбить - не больше родины, купола неба под головой, ковра трав. Там - они лежали с Дамиром и он показывал ей звезды, в ладонях своих раскрывал весь мир, более любимый, чем отец, более любимый...

Нет. Тургэн всегда был её солнцем, но он был младше и дальше, смотрел в иную сторону, понимал больше и меньше одновременно - со старшим же они верили в одно и знали одно. Его она не любила - просто не могла поделить с собой, а потом он ушел и оторвал половину её сути - и шей не шей её сейчас обратно - не выйдет так, как прежде. Горечь на губах оседает..

 

Он обнажает душу и смеется - а она больше нет, замерла статуей, ветер ласкает  пряди, сплетает их, целует - но проклятая горечь, и не ответить на вопросы брата, невысказанные... Упрекнуть - невозможно, а объяснить иначе она и не умеет, скорая на слова, но давно забывшая - как это - доверять всю себя. "Как это?".. Здесь, в чужом лесу - и губ рвется единственно возможный, твердый и жестокий ответ, объясняющий все.

 

- Я - Вождь. И это благо, выбранное мною для моего народа.

 

Не своей волей - ради них. Степи и вольная скачка, дети на её руках, любящий муж на войне - все это рассыпается прахом перед словом - Вождь. Гляди, брат, я взяла твою ношу, и мне она вышла и впору, и по плечу. Гляди - другом меня зовет король, иные народы голову склоняют, войной или дружбой мне клянутся - нежеланная ноша для нас, так похожих, досталась мне. Ни боли, ни гнева, ни горя - я Вождь, вождь о таком не помыслит, и мать, и хранитель людям своим.

[Дамир 145]

Звучат слова, разбиваются как капли воды о камни. Так волны бьются, разлетаясь тысячами брызг, сверкающих на солнце. Слова ушли, отгремели барабаном, тревожным набатом, а эхо их… Их эхо осталось, покатилось дальше, отражаясь во всех закоулках души, ударяясь со всей своей безумной силой о сердце, пуская трещины по нему. И теперь уже смеха внешнего, слышимого не было. Был хохот внутри, глубоко внутри, в чреве морском под названием душа кочевника, дерзнувшего стать свободнее себя самого, своего племени, степи. Свободнее самого ветра – владыки на земле и небе.

Смотри, Дамир, старший сын, беглый сын, блудная тень. Смотри и слушай, что ты натворил.

Ты думал, что все наказание испытала твоя шкура. Нет. Лови, хватай, что заслужил. Ведь не отступишь ты. Не будешь сожалеть о том, о чем и плакаться уже глупо.

Пальцы впиваются в холодный камень. Он бездушен, он мертв. Прошлое тоже умерло. А настоящее живет.

Обернулся кочевник, волной взметнулись волосы, ударив по обветренным щекам. Прямо в сестрины глаза смотрел Дамир, потому что не мог иначе. Никогда не отводил взора и не сделает это впредь. Ни перед кем. Очи ее пылали как два костра. Две жизни, на которых держится племя. На которых зиждется семья.

Он ушел. Ушел тогда, порвав все нити. Он вырвал из груди часть собственной души. Он вопил и метался по траве как дикий шакал, заболевший бешенством. Он кусал себя, он рвал волосы, до боли скрипел зубами. Та битва прошла. Прошла, как проходит ветер по высокой траве. Гладит ее и исчезает. Прошла, как проходит волна морская. Ударяется о берег, разбивается и исчезает.

Дамир твердо знал, поверни боги время вспять, раскинь песок по новому, он бы все равно поступил точно так же. Не из тех, кто жалеет о свершившемся, потому что поступает так, как природа кажет. Разве что… разве что, постарался бы вырвать из когтей смерти брата любимого. Не отдал бы его ветрам вторично. Не допустил, душу бы вывернул, но не отдал. Ему принадлежал он. Его сестре. Его семье. Его племени. Его степи. Не тому холодному ветру, что уносит каждого, но единожды и навсегда.

А Милд… Что за новый виток у рока? Вождь. Вождь племени кочевничего, степного, вольного. Мать. Сестра. Подруга. Принадлежит уже не ему одному, но каждому собрату. Служит им верно, вечно, до тех пор, пока нитка жизни свивается.

- Значит, твой супруг на войне голову сложил или…?

Эта недомолвка, сердцем неожиданно подсказанная. Хмурятся смольные брови, изгибаются губы, жестким росчерком кладясь на чело. Глаза в глаза. Сестра и брат. Вождь и отступник.

- Почему?

Как тут сдержать удивление, непокорность случившемуся. Разве так должна была повернуть тропа? Разве на ее плечи боги решили положить груз? Или это все их насмешка? Насмешка над сыном, что дерзнул пойти против отца, против семьи и такого непонятного ему долга?

[Мёдвейг 455]

Глаза в глаза. Вождь, которая не должна была стать вождем - и странник, не должный стать странником. Они похожи более, оба сами себе выбрали, но он по праву старшинства, судьбой написанного, выбрал первым - её выбор был скуднее, но он был её, и Милдред не жалела - тогда не было альтернативы, а сейчас...

Только злость. Вопрос брата поднял её со дна, глаза сверкнули, а голос стал ядовит - тот харадрим тоже, помнится, жаловался - "мастер ядов", знать бы еще, что это значит...

 

- Мой супруг... Хах, мой дорогой муж, да. Тот самый, который гордо вскинув голову знал нас в рабство к Саурону. Спасибо, брат, твой выбор стал первым моим опытом... палача. - Он же был своим, так или иначе, вождем - хоть и безвольным подле столь любящей свой народ супруги - его более интересовала служба Темному, а она, как не старалась, просто женой, следующей за мужем стать не смогла. Но он был своим, братом выбранным. - Я его не любила. И ражди свободы нашего клана перерезала ему горло.

 

И все таки струны лопнули - она налетела на него ураганом, глупыми, пронзительно-женскими, отчаянными, ударила, вцепилась - как же она злилась, как же горевала. Он не ушел, он умер, она его похоронила оплакала - а сейчас изливала эти удары - никто не увидит, она не была слабой с тех самых пор как от семьи её осталась лишь Кассия...

 

- За что, Дамир, не я рождена была вождем, не моя это ноша, небо тебя забери! Ты мог хотя бы сказать мне, Я всегда бы поняла и приняла, я так тебя боготворила....

 

Слабая, истеричная - руки опустились и ослабели, она ткнулась лбом ему в плечо и разрыдалась - тихо, закусив губу... Хорошо что они ушли. Она бы умерла, увидь это посторонний. Она бы убила всех кто бы это увидел, не считая Дамира - вождь не человек, это знамя, у знамени только пляска на ветру.

[Дамир 145]

Ее удары. Где-то в глубине он ждал грозу.

Шторма в степи страшны и неумолимы.

Вот степь светла. Вот ветер гонит, клонит высокий ковыль. Небо яркое, чистое. Даже не голубое, но синее. И солнце светит, слепит глаза, целует кожу. Но мгновение, один момент. Чернильные тучи набегают словно из ниоткуда. Они сшибаются лбами круторогих баранов. Они сливаются, перетекают одно в другое. Ветер затихает, ложится на брюхо, замирает перед прыжком, навострив уши. Затишье, разрывающее барабанные перепонки на клочки. И волей-неволей ты замираешь. Песчинка, никто, одинокое дитя степи. Вспышка молнии в беззвучии разрывает картину, ломает мозаику на тысячи осколков, и издалека раскатывается, нарастая гром. Природа дышит. Она зовет. Она ярится. Хозяйка. Владычица. Мать. Занесла бубен над головой, замерла, будто раздумывая, и ударила пальчиками по поверхности.

На море гроза была такой же. Только вместо травы рассыпались и колыхались волны бесконечные.

Горьки слова были ее. Но еще горше то, что она не сказала. То, что лишь сердце могло прочитать, понять. Он стоял прямо, не закрываясь, не уходя от ударов. Так высокий утес стоит на краю морской бездны и принимает удары волн. Так высокий холм отдан на хлесткие удары тысяч вольных ветров. За красоту. За то свое место. За эти удары. Несильные, но полные гнева, ярости бесконечной, бурлящие как река. Она обрушивается на него, потому что как еще ей излить то, что ни в одни слова не укладывается.

Каждый шаг оставляет свой след. Отвечай за них до конца. И не ступай туда, где неуверен можешь стать.

Ее удары, ее слова, но горше всех ее душа измученная, не понимавшая до конца всех мотивов, всего того, что произошло. Последнее било сильнее всего на свете, ведь имело четкую цель – сердце лихое, бунташное, непокорное. И склонялось оно перед ней – хрупкой и твердой, мягкой и острой, сладостной и смертельно ядовитой.

Заслужил, заслужил.

Но все равно бы сделал этот шаг, а потом горел в пламени, разведенном собственными руками.

Он смотрел на нее. Горько изогнулись губы. Не шевелился, будто весь обратившись в губку, поглощающую ту боль, что изливало родное сердце, забирая всю эту желчь, черную смолу.

Пролетел шторм, ушел, и силы исчезли. Как будто выпотрошили всю душу, вытащили все, что есть внутри. Обнял он сестру, прильнувшую к нему, положил подбородок на голову, снова и снова вдыхая родной аромат, дурманящий, кружащий голову, закрыл глаза.

Как? Как объяснить причину действий, свершившихся столько лет назад? Как донести все мановения души, все изгибы, все, что сподвигло поступить так? Как донести ту боль, что разрывала сердце в тот день? Стоит ли говорить, что шип терновый так и остался глубоко внутри и будет жить там всю жизнь? Жить и мучить, цепляясь шероховатой поверхностью за ткани, рвя струны, не давая о себе позабыть, посыпать пеплом и уйти.

А она?

Не удалось ему обхитрить богов. Думал, что сам вершит судьбы тех, кто дорог ему пуще всего. Кто как свобода для него. Если бы сказал ей тогда, разве же она отпустила бы? А если и да, то стала бы жить во лжи, храня тайну брата вольного? Не такова Милд, не стал бы он точить ее душу изнутри самым страшным ядом под названием ложь. А взять, увести с собой, схватить за руку, вскочить на коней диких и унестись прочь, в закат, туда, где и не найдет их никто? Так разве такой должна была стать ее жизнь? Без крова, теплого угла порой, без куска хлеба? Никогда бы он не простил себе этого. Он и сейчас не простит себя за всю ту боль, что причинил ей… и причиняет сейчас.

Но может быть… может быть сможет простить она…?

- Прости…, - тихо шепчет он, лишь крепче прижимая к себе. Такое жалкое, бессмысленное слово. Как медный грош, брошенный той, что бесценна была и есть. Но что он мог предложить ей еще? – Дай прощение, Степь, Ветру за то, что волен он и ничего не может с этим поделать.

И душа истерзанная тихо плещется и выливается в песнь. Тихую, едва слышимую. Как дань приветствия брата крови родной. Встретил сестру, увидел живой, а ведь не ждал, не надеялся, не чаял. Вопреки всему. Успокаивала песнь далеким напевом. Так старший защищает младшего. Так сестра и брат любят друг друга. Так мать дитя успокаивает. Все проходит и течет. Как песнь, что коротка как миг. Льется, растворяется, благостным раствором на раны душевные ложится. Душа кочевника, она такая. Ветер поет Степи, ведь сколько бы ни гулял он, из памяти образ сестры родной не уйдет, не истает никогда.

[Мёдвейг 455]

Возвышенные слова разлетелись пеплом - пыль и прах под ногами - какой ветер, какое небо, какая степь!? Два человека, несчастных и счастливых, переживающих вихри чувств ежедневно. Никто не смеет их судить - но Милдред судит, и себя и брата - себя строже, конечно, в тысячи раз строже, и осудив себя - была бы ты лучше, он бы не ушел, придуман был бы путь для двоих, ветер подсказал бы своим шепотом - может судить его.

 

- Не нужно этого просить. - Слова звучат приглушенно - она прячет лицо и уже не дерется, только прижимается, а в речах снова просыпается иное - не потерянная сестра, а уставшая орлица, ненадолго опустившаяся отдохнуть на холодных скалах. Вождь, она должна судить его - не как брата, а как любого из своих людей бы осудила, так проще. 

Должна - но не может и не собирается, а потому усилием воли своей закрывает глаза - и забывает. Это не прощение - она отпускает, поняв его, но сама оставшись непонятой. Дамир может, он мужчина, он старший, ему позволено видеть её-прошлой.

- Нечего прощать.  Не думай об этом - у тебя хорошо получается не думать и забывать, брат мой. Так забывай - и слезы мои позабудь - ветер привел тебя ко мне. 

 

Нечего прощать, потому что нет вины - какая вина того, кто умер? В том, что воскрес? Полно тебе, дочь Эрвига, ты не так слаба и не так глупа. И более не одинока - прими этот дар и радуйся.

Она выскользнула из объятий, и устроилась на периллах балкончика, улыбаясь, заново узнавая любимое лицо. - Где ты был? Кем ты жил? Столько лет-то прошло.

 

Спокойная, довольная мирная - разве что не в степях родных, а в лесу, ну да что это меняет? Ровным счетом ничего, привилегия кочевника - везде как дома, хоть дома и иначе - и теплее, и душевнее, а пляски огней и ветров пронзительнее.

[Дамир 145]

Усмешка скривила губы. Придала знакомый хищный оскал. Бесстрашный, непримиримый, готовый к тому, что есть сейчас. Блеснули глаза синевой.

Такова жизнь. Таков танец. Судьба - она что кочевая танцовщица. Ведет пальчиком ноги, оставляя след в теплой от солнца пыли. Не отводит взгляда острых, манящих глаз. Ты как в гипнозе ступаешь следом. Удар в бубен. Колокольчики звенят и замолкают. И сердце делает удар. Тишина. Мир ждет. Белоснежно улыбаясь, еще один шаг назад. Приманка, но разве не плевать ему? Добровольно идет вперед, и ветер не в ответе за голову его. Удар, и руки тянутся к нему, вот-вот коснутся... пощечиной. Обжигающей, реальной. Заслужил ли? А даже если нет? Бессмысленно и пусто.

В такие моменты он смеялся, диким взором смотря вперед. Сейчас лишь усмехнулся. Любил он танцевать с судьбой. За пощечиной поцелуй идет. Горячий, жаркий, страстный, его.

Дождись, поймай. Покори судьбу.

Он снова обернулся к лесу - эльфийскому, зачарованному, тихому. Контрастом он вставал перед огнем и ветром, что бушевали в двух сердцах, как бы не крыли его решеткой от чужих и собственных глаз. Но она-то вождь... а он?

Снова оперся о бортик. Как хладен камень. Сейчас приятен он, тонкой сеткой электрических импульсов проходя по пальцам, по ладоням. Наконец, замечает он мир вокруг. Снова на своем месте. Качнулась лодка, зашаталась, но устоял в нем рулевой, не сбился, не упал.

- Много раз солнце сменяло луну на небе, это правда, - пожав плечами, обернулся вновь и на сестру снова посмотрел. Спокойная, как будто и не было ничего. Улеглось пламя, превратившись в костер. Но ветки, дуновения хватит, чтобы вновь разжечь его.

- Я видел море, Милд, - с затаенным восхищением - то ли шепот, то ли шелест волн - произнес он. Детский, мальчишеский восторг не покинул его до сих пор. И никогда не уйдет уже. - Я видел его. Разным. Как в песнях, что пели нам в детстве, и все же другим. Своим.

Как будто ждал, держал все это время самое важное для себя. И вот сказал, выговорился, поделился. Глупо, может. Но важно. Важно для степного ветра с соленым привкусом, коим был и есть Дамир.

[Мёдвейг 455]

О море пели эльфы и здесь - она сама видела его - но вода соленая, и пить её лошади не могут, а без них, без степи своей она жизни не мыслила - ей оно было холодным и грозным, равнодушным, пустым. Может, ей следовало разделить его восторг - но ей до того дела не было - она устроилась на перилах, свешивая ноги вниз - один толчок ветка и упадет вниз - но ветер никогда не пожелает сгубить её. 

 

Только видится она на погребальном костре, с ранней сединой в волосах - ветер раздувает пламя до самых небес и смеется - она не должна жить, никому не должна - но живет, потому что некоторые цепи мы сами навешиваем на себя, любя.

 

- Оно того стоило для тебя, да? Оно точно того стоило для тебя, Дамир?

 

Всех женских слез по нему пролитых, всей той боли, постаревшего отца, погибшего так скоро... Горделивого мужа Милдред, с красным ожерельем на сердце, и шкур, кровью его залитых. Стоило ли это тающего в травах закатного солнца, плясок и пиров, всеобщего обожания, женщин, готовых ради него на все? 

Милдред одного солнца хватило, что бы отказаться от всего остального, стать Вождем и связать всю суть свою со степью. Только закатов этих незабываемых - а есть еще и рассветы, и ржание коней, и скачка вольная.

 

А море? Это только лишь вода - не выпить её, ни сердце согреть.

[Дамир 145]

Смотрит на нее, прямо, в душу заглядывает. Пальцы снова струны полузабытые трогают, вспоминают мелодию, далеко позади оставленную. Тихой мощью наливалась она, вбирая мелкие ручейки, впитывая воды вокруг, и вот уже шумит-льется река могучая. Перехватывающий дыхание ветер свистит над ней, гладит, песнь знакомую заводит.

Все та же. И другая. Или он отвык?

Не поняла его сестра родная, да и не ждал он понимания. Только грусть металлическим всполохом внутри скользнула, проскочила и исчезла. Но то внутри, глубоко.

Говорят, что время все меняет. Лгут. Фальшивить оно умеет, прекрасною подпоркою служить для лукавых, изворотливых умов, себялюбцев, трусов. А на деле лишь усугубляет. Или прячет нарыв под тонкой кожицей. Коснись, нажми, и лопнет мнимая защита, гной вонючий по ране старой потечет.

Глазами ответ он сестре дал. Штормовые, грозные, но все еще хранящие тепло - особое, яркое - для нее. Даже если ей больше не нужен был факела огонь.

Стóит. Он не делает ошибок в выборе пути. Все те метания прошли, снес их ветер серый, растрепал травами и листьями, утащил в дали далекие. Нет их. А степной сын спиной к ним повернулся, голову поднял, вперед шагнул. Туда, куда сердце мятежное тянет. Туда, куда Небеса Высокие дорогу кажут.

Нет, он ошибок не делал.

Вместе росли они, но разное в итоге полюбили. Ей степь простора, трава выше головы, колючки острые ноги ранят, а жадная до влаги почва лакает рдяные капли. Ветер голос подхватывает, вверх вьется, потолка небесного касается.

Дамир тоже любил степь. Как сын матерь любит. Всем сердцем, без остатка. Он сам внутри траву носит. Но не должно чаду около мамки всю жизнь сидеть, из под руки на мир смотреть. Душа-то его, душа иного хотела, большего. И Светило забрали страх из сердца воина, отпустив яриться на все четыре стороны. И пошло дитё вперед, туда, куда глаза звали - синие, волнующие, как глубины морские, тайные.

Не видит Вождь красоты в закате у пучины. Когда медвяный диск к горизонту клонится, воду лижет, охрой брызжет на бескрайний простор, и пятна, яркие пятна в глазах блестят, не слепят, но ласкают. А ты сидишь на песке теплом, на гальке мелкой, и море тебе поет. О чем-то своем, бесконечном, постоянном и неумолимом. Такому чуждому и такому своему. Пятки смуглые волна лижет, охватит руками прохладными и тут же отпустит, чтобы вновь и вновь повторить сей цикл бесконечный. А ты затих, ты в себе, а более и нет на свете никого. Ты с могучей стихией беседу молчаливую ведешь, и душа твоя колышется в такт биению сердца дикого.

Не полюбит Вождь рассветов нежных над морем бесконечным. Когда тьма постепенно светлеет, расступается, раздается, уходит вверх, будто пытаясь за звездами, за луной самой укрытие найти, спрятаться от ока солнца лучезарного. И вот розовеет кромка, и море затихает. Пучина замерла в ожидании рождения дня. И ты останавливаешься, и чувствуется, что все внутри как струна натягивается. Луч света пронзает тьму, рассеивается, как первая долгожданная искра в костре, как первая нота в песне веселой, как первый цветок после дождя проливного. И снова в уши шепот льется, очаровывает, гипнотизирует, зовет. Как любовница слух ласкает, едва прикасаясь, распаляя, обещая покорность его силе, ему. И ты веришь. Как мальчишка глупый, веришь.

Не поймет Вождь тишины давящей при штиле. Когда корабль затих, а вся команда что в молоке ходит, едва ногами ворочая, головы не поднимая. Жар сверху льется, миражи пуская - волшебные, дивные, чудные. Такие ты и в сказках не слыхивал и сам представить не можешь. И ты, вопреки рассудку здравому (когда это он его слушал?), не в каюту ползешь, в тень блаженную, а наверх, в гнездо воронье, чтобы первому языком поймать ветер сухой, соленый, скрипнуть зубами, причмокнуть губами потрескавшимися, поцелуй воздушный своей красавице непокорной послать, ведь не обманула она надежд, помучила, побеспокоила, но вновь заговорила.

А шторм? Ведь прекрасна Пучина не только в неге и радости, но и в самой грозной и опасной своей ипостаси. Когда рвет, когда мечет, когда к себе не подпускает. А то вдруг в объятия схватит, грудь обручем сожмет, губы поцелуем соленым и горьким заткнет, а потом оттолкнет прочь, отвернется. Как бросает корабль скорлупкой. Как шумит и ревет, брызгами-стрелами швыряет. И как ты смеешься во всю глотку, безумно и дико. Как загораются глаза, по цвету с этим морем схожие. И кричит капитан команду, и все единым порывом на места бегут. Пальцы канат мокрый хватают, ветер ищут, предугадать безумство спешат. Вот она игра со смертью! Вот огонь в кровь пускает, только соленый запах у того!

А что скрывает Пучина за покрывалом пестрым? Вереницу кабаков шумных, кружки эля одна за другой, гам, возню, драку лихую, на мечах состязание, девичьи объятия, поцелуи жаркие, танцы страстные.

А сколько еще всего скрывает весь мир?

Но сидели брат и сестра сейчас рядом. И было им Небо свидетелем, а Ветер советчиком. И сколь разны были они как огонь и вода, столь и схоже их сердца бились, глаза речи вели, души друг друга касались.

Одна кровь, единым горьким полынным вкусом полная.

 

[spoiler=Сочинялось под шум прибоя]