Дамир

Плащ яркий с улыбкой принял, перекинул за плечо широкое, яркой волной ткань плотная расчертила воздух, разрезала холода и легла послушно, замерев за спиной у хозяина. Вдохнул полной грудью, распрямляясь, будто трава высокая после ночи холодной вверх, к небу ясному тянется, жизнь из земли пьет.

Взгляд мимолетный, но цепкий заметил, медовыми глазками девчушка сверкнула, даром что ростом мала, а все равно сердечко чует, догадывается. Но что сказать ей про браслет?

Ведь со стороны – пустяк, безделица, а как зверь дикий накинулся на коневода, опасность презрев, даже не подумав о ней толком. Так ветер налетает, резко, с порывами. Он метет и чешет, и уничтожает, и пыль в глаза горстями кидает, и смеется, и хохочет, и ревет, и плачет, и рычит. Все в нем смешалось. Все это смешалось и в браслете родном.

Если бы Дамир не Дамиром был, другую душу, другой склад в себе носил, то перешло бы сокровище звонкое на его запястье, когда тяжелый меховой плащ вождя грузом ответственности на плечи лег, когда бы ему первому главный костер на очередной стоянке жечь, молоко из общей чаши первым пригубить, по кругу передать, с каждым братом и сестрой делясь, с семьей еще больше роднясь. Но он Дамир. Степной сын, но от степи убежавший. Куда? Вперед, скакать, мчаться, куда глаза глядят, куда сердце зовет, те края повидать – дальние и опасные – которые в песнях живут, которые с детства где-то глубоко внутри осели и всходы дали.

Он не искал оправданий, никогда. Потому что не считал себя виноватым. Он поступил так, как в небе звезды написали, и Светило ясное, по всему видать, не зря сестру родную – дерзкую, сильную и слабую одновременно – ему в дар принесло. Да даже если бы и не было ее, все равно, все равно ушел бы. А племя, где вырос, с кем хлеб делил, последнюю капли воды отдавая, черным пеплом его бы имя посыпало и навсегда забыло. Наверняка и сейчас среди них были такие. Но он Дамир – Вольный Ветер, Дикий Мустанг. А приказывать бесполезно.

Глаза потемнели, опустился взор, снова на золотом переливе отдыхая, с головой окунаясь, будто в пучину, в самую глубину и даль. Не его. Не принес бы он пользы братьям и сестрам, если бы остался. Конь ввысь не взлетит, а ястреб норы рыть не научится. Не вождь он, чтобы отец не лелеял в сердце, какую бы историю не складывали сказители. Поэтому и не надел сейчас старший сын браслета. На пояс повесил, а потом сестре вернет – настоящему вождю. С отцовской руки на руку сестринскую и с нее на следующего родителя племени сильного и крепкого. Так и только так.

Но разве же объяснить девочке всего, что внутри моря буйного гудит? Что там плещется, ярится? Ведь ушел он, плевать должно. Забыть, не его дело, не его племя, не его семья, не его браслет. Но от крови он не отрекся. Путь его свою петлю сделал, в узел тугой поворот завив, но частицу запаха ковыля он унес с собой и сберег. Его жизнь, его право.

Мелькнуло ли все это в глазах его? Если и да, то лишь серебристым боком рыбы цветной на глади воды – сверкнуло, заблестело, и только внимание обрати, так и нет ничего. То ли привиделось, то ли взаправду было. Сиди, гадай, да волосы пальцами перебирай.

- Не пойду один, - упрямо губы сжались, искра пробежала, ярко вспыхнув, веселый костерок языками брызнул. – Когда один сидишь, всякую чепуху в голову нести может. Надо ли? – Пожал плечами, встряхнулся, веселый норов показав, сбросив тени прошлого, так нежданно обступившего кочевника в этом далеком северном лесу. – А стены лишь давят, не под стать свободолюбцам долго в каморках сиживать, пусть даже и таких роскошных. – Подмигнул, развернулся, снег рукой смуглой собрал. Колется, кусает кожу цвета непривычного. Юг с Севером сцепились, в одно соединяясь, как две ленты в танцах. – Но посмотрим, какая ты ловкая, Плясунья. Никто еще не нападал на меня безнаказанно! - засмеявшись колокольцами, бляшками медными, метнул в Инас снежок.

Завертелась пляска иная, быстрая, звонкая, громкая. Топала вприсядку, ветки елей темных качала, снег был им партнером, ведомым, нитью, что двоих танцоров соединяет, из руки в руку ведет, волосы взметает, глаза порошит. И тепло уже по телу льется, не страшны морозы, когда танец в крови бурлит, когда есть только линии, изгибы, прищур лукавый, улыбка, задор. И смех скачет, все верх и верх, пока до Небес Всевидящих не докатится, не достучится. А луна сквозь тучи смотрит, любуется на пляску солнечную да по покрывалу льда.

Замер на миг степной сын, провел ладонью по волосам каштановым, вздохнул тихо. Забывать, забывать начал, каково это, когда кто-то вот так просто, с искренностью в сердце к себе прижимает, и за что? Даже не за обещание, а за то, что надежду дал, пусть призрачную, пусть полупрозрачную как шелк струящийся, но дал. Понял, о чем сердечко детское страдало, может быть, потому, что сам ребенка своенравного в душе хранил.

- Будет тебе, Инас, - неловко голос прозвучал, тепло губ коснулось, в глазах мед душистый. - Вот ведь нежности всякие...

И снова он брат старший, защитник у сестер, тот, кто выслушает, к груди прижмет, помолчит вместе али песню споет, в пляс пустится, не побоится на коня резвого верхом посадить, змею ядовитую отбросит, сказку на ночь скажет или сон постережет, слово ласковое молвит. И воспоминания далекие, полустершиеся, разбитые как мозаика цветная, снова вспыхнули в глубинах памяти, засверкали, заискрили, и будто жар в груди разлился, золотой рекой побежав, и будто оказался он где-то далеко-далеко отсюда, и не в этом времени, и не сейчас, а может в прошлом, а глядишь, и в будущем.

С прищуром лукавым слушал малышку, голову немного набок склонив. По всему видать, полюбились ей эти звери чудные, с рогами ветвистыми, с глазами добрыми, с походкой странноватою.

Усмехнулся при виде "рожек оленьих", а на заявление о короле эльфийском расхохотался, звонко и живо, будто зиму с морозом прочь прогнал.

- Природа никогда ничего просто так не придумает, а вот ежели сами фантазировать начинаем, то в самый раз впросак попадаем, - подмигнул хитро. - Но короля лесного, если легенды старые не врут, даже деревья слушаться должны, ветки в стороны разводить. Врут, наверное, - замолк на мгновение, оценивающим взглядом деревья оглядел, шагнул к ближайшему старому буку, хлопнул по коре рукой смуглой, голову задрал. - Эй, дерево высокое, слушаешься короля своего или по собственному закону живешь?

Сорвался свысока филин, прошелестел крыльями широкими бесшумно, глазами-плошками сверкнул и скрылся из виду, будто и не было вовсе. А с ветки верхней, птицей потревоженный, снег сполз, разбился о веточки, сучья да переплетения и серебряным дождем запорошил вастака, сверкающее покрывало на волосы набросив, глаза заколов.

Фыркнул, помотал головой истерлинг, улыбнулся девчушке.

- И как их понять? Что у ветра быстрого спрашивай. И да, и нет тебе в ответ.

Слова ее, да даже не слова, а само звучание, музыка, плач сдавленный, что наружу рвется, ребра ломает, мышцы тревожит, как острейшее лезвие ему сердце режет, раны оставляя, из которых кровь сочится, течет. Странно, он практически не знает ее, но сейчас, тут, в саду чужом, запорошенном снегом, две фигурки в буране затерявшиеся, будто от мира вокруг отделенные, огороженные от событий кружащихся, стали ближе друг другу, понятнее, роднее. Разные пути им выпали, разные дороги вперед уведут, но сейчас перечеркнули они друг друга, встретились, а Ветер ничего просто так не делает, и Земля без замысла путь не кладет.

Вот значит как занесло в эту чащу, Черным Лесом зовущуюся, Драгоценность и Цветок Востока. Против воли, против плана, выкрадены в лучших традициях, вырваны как нитки дорогие из общего узора ковра. И был ли выбор у девчушки? Нет, вряд ли. Попала в вихрь, закружилась, завертелась, и понес ее ветр северный, мощный и могучий, потащил в зиму, не думая, что где-то глубоко внутри жилку в сердце порвал, и шрам зажил, но вспыхивал тупой волной всякий раз, как удар сердечко совершало. И Небеса лишь ведают, сколько раз луна солнце сменит, прежде чем переменится, переживется.

«Я ушел, сам решив. Мой выбор. Мое право. Моя боль, моя радость. А она?»

Ведь судя по боли, по надрыву, по струне натянутой, дрожащей, лишь королева у девчушки была – одна радость, одно солнце, ось, вокруг которой мир вращался, разрушенный после тьмы одиночества.

Скользнули, блеснули бляшки золотые, как тысячи жарких южных солнц сверкнув. Соскочили, упали и утонули в снегу глубоком, холодном и неживом, пусть и сверкающем, пусть и красивом. Вот так и съел лес пустыню, поглотил.

- Нет у меня ничего, Дамир. Только то, что в сердце осталось.

Забыл про ноющую боль в мышцах, свинцом тело наливающую, забыл про синяки и царапины, про кровь полузастывшую, полузамерзшую. Сорвался со скамьи, плавно перед девчушкой оказавшись, присев так, чтобы его лицо на ее уровне было, глаза ее глаза нашли, поймали.

- То, что в сердце – самое важное и есть. Я не даю пустых обещаний, да и ты не глупа, чтобы принимать их. Но если вдруг, волею Ветра или по решению Небес, занесет меня в твои пустыни, и если попадется мне на глаза родной тебе талисман, то я не пройду мимо. Сейчас пересеклись дороги, может, и дальше им встретиться придется. – Улыбка тронула кончики губ, но глаза серьезно смотрели, не мигая практически. – Но мой дом недалеко от твоего лежит, верно? Значит, над собой мы одно небо видим, не такое как здесь, а наше. Один ветер глаза целует и щеки гладит. Помнишь наше звездное небо? – Он на миг задрал голову, прищурился. Нет, плохо видно за снежной метелицей высь высокую. Лишь урывками, то тут, то там сверкнет, развернется. – Любовь родителей к детям одна и нерушима. Они как яркие звезды и мигающие огоньки. Возьми это. Не навсегда, но с возвратом, - с пальца аккуратно золотое кольцо снял. Посмотрел на него внимательно, губами прикоснулся, веревочку продел и девочке протянул. – Это символ солнца южного, того, что над твоей и моей головой светит. Согласен, степи в нем больше пустыни, но это подарок отца сыну. Такой же как матери дар дочери любимой. Одна энергия. Один посыл. От родителя чаду. Кольцо не так безлико как монисты ничейные. И даже если он не даст тебе того тепла, что мне дарит, то будет напоминанием служить. Вернешь мне его в обмен на газельку. А нет, так у себя навсегда оставишь. Об одном прошу: по своей воле не передавать больше никому, никогда. Только мой талисман в обмен на твой.

Одной рукой ладошку детскую взял, кольцо вложил и сжал пальчики, своими руками обхватив.

- Один ветер. Одно небо. Одно солнце.

- Что ж, - деланно весело заметил, носик маленький поддел, подбодрил, поднялся, распрямился, по волосам смольным рукой провел, снежинки смахивая. Красуется, радуется, потому что привык, потому что не умеет иначе. От резкого движения боль резанула, в боку заколов. Охнул от неожиданности, расхохотался. – Экий коневод неласковый попался, с рукой тяжелой. – Подмигнул девчушке. – Про оленей северных говорила? Это такие рогатые, невысокие, с копытами широкими? Видел, но издалека только. Как-то лошади стремительные мне милее. – Поднес пальцы к подбородку, задумался на миг. – И как олени только с таким украшением в чаще леса живут? Запутаются в ветвях же.

Молча девчушку слушал, оттенки эмоций, движения подмечал, глубже чем слова сказанные видел, потому что ребенком она была, а у детей все проще и сложнее одновременно. Но от ее смеха - колокольцами медными в воздух чистый – от бликов в глазах, то веселых и озорных, то печальных и тихих, от слов негромких, полных удивления окружающим и грусти по оставленному за спиной, мороз отступил на миг, снежинки уже не так щеки кололи, или же кочевник просто позабыл о непогоде вокруг.

Горький смешок с губ сорвался – как полыни вкус терпкий. Вдохнул он воздух колючий, морозный, тот до самых легких иголочками все внутри запорошил, отвел взгляд, помолчал, задумавшись.

Хотел бы он вернуться домой? Вот если бы прямо сейчас ему, Дамиру, Небеса Высокие прогрохотали, Ветер Степной шепнул. Лишь молви слово, дитя степей, лишь пожелай и в миг под босыми ступнями колкую траву почуешь, запах полузабытый в нос ударит, голову вскружит, вскинешь лицо, глаза распахнешь и кружись, кружись в пляске, хохочи, смотри в небо чистое, звездное, бесконечное… Пой, надорви глотку, и не важно, как слова сплетаются, важно, что в сердце своем ты несешь. С чем вернулся ты домой, степной сын? Упади в траву как в объятия матери, почувствуй кожей тепло земли родной, пальцами высокие цветы огладь. А она же примет тебя любого, убаюкает, приласкает получше иной красавицы, к сердцу прижмет, ведь ты и есть часть ее сердца. А будет тебе колыбельной далекое ржание диких табунов, что землю копытами взрывают, вперед несутся, не догонишь, не остановишь. В их венах сама свобода течет, серебром окрашивая шелковые гривы, искры из-под ног выбивая. Хочешь домой, Дамир, степной сын?

Пальцы помимо воли снова браслета коснулись, по витиеватому узору прошлись. Теплый. Не его телом жаром напоенный, но духом семьи, племени, вождя, отца.

- Я скучаю по степи, - наконец, ответил, голосом негромким, но четким тишину и шорох ветра разрезав. – Но я не в племени больше, не часть табуна общего, и то моим собственным решением было, о коем я не жалею. Я ветер, Инас, дикий мустанг-одиночка. Я бегу туда, куда мое сердце указывает, куда желания зовут. Я…

И если степь – мать родная, то море – возлюбленная и владычица сердца. Она и приласкать может, и затрещину влепить, и к себе позвать, к груди прижать, и песню напеть, и с воплем оттолкнуть в следующий миг. Всегда разное и всегда одно.

Покачал головой, пальцы сцепил.

- Ты права. Степь – мой дом. И спокойней путешествовать, когда у тебя есть дом.

Вновь на Инас взглянул, тихой улыбкой одарив. К чему, зачем ребенку его дикие пляски под луной?

- Дом живет в нас, пока мы его помним, пока он греет нас внутри. У тебя есть какая-нибудь вещица, могущая напомнить о родном гнезде в годину бедствий и печали?

Ведь порой бывает, что собственной памяти не хватает, а темнота вокруг душу холодит, пальцами холодными царапает.

«Потому что женщина она, хоть и Вождь», - подумал, глядя вслед удаляющемуся ярлу истерлинг. – «Должен ли ты все брать, что тебе протягивают?»

Другое сердце у них, другое разумение. Не хуже и не лучше, а иное. И неужто же коневоду, тоже сыну степному, но другого розлива, не знать этого, не понимать?

А на лес снова тишина опускалась, будто не было ничего, а вновь кружились, кружились снежинки, стыдливо прикрывающие цветы ярко-алые, распустившиеся совсем недавно.

- Фырчишь, будто лисенок в мешке, - хмыкнул, на девочку краем глаза взглянул. – Ты же из Кханда, верно, Плясунья? – Положив руку на скамью, поднялся, подтянулся и сел на нее, вытянув ноги. Звякнули сабли, о камень холодный ударившись. Бросил взгляд кочевник на свет далекий из дворца пробивающийся, прислушался к звукам пляски и пения глухим. – Нравится ли тебе здешняя зима? Мне лично она уже порядком осторчертела и хотелось бы убраться куда-нибудь южнее.

На юг. Но пока не к морю, нет. Сердце тоскует по возлюбленной, по волнам ласковым и жалящим, но чует, что рано еще пред очи являться. Скрепить надо, подождать. Но его терпения хватит.

Слегка повернул голову в сторону ярла, медленно и не спеша, чтобы снова звезды с луной в танец бешеный не пустились. Сверкнул взгляд из-под бровей, но не злобный, нет. Ушла жестокость и ярость скрылась за ширмой. Хитрецой тихой блестели глаза, как и раньше было.

- Не отвечаю я ни перед кем, ярл. Не твой поданный и коня рядом с тобой не седлал, - скрипнул зубами, пытаясь усесться поудобнее. Боль в боку тягучей волной по мышцам напряженным раскатилась, растеклась. - Этот браслет, - он оторвал от груди ладонь. Снова сверкнуло украшение в неверном лунно-звездном свете. Казалось даже снег, пусть истоптанный и кровью орошенный, дарил ему свою красоту. Чуждым казался он в этом лесу, как и сам вастак. Далекий южный ветер, пахнущий теплом, молоком парным, золой, мясом жаренным, здесь на далеком севере, холодном и неродном. - Этот браслет не тебе принадлежит, ярл. Не должен был брать его.

Внимательно на металл смотрел, пальцем по узору изящному провел и застегнул на поясе.

И не ему, Дамиру, принадлежит браслет. Не для его запястья.

Взглядом снова девчушку нашел.

- Брось, не надо, - ухмыльнулся почти по старому, из рук ледышки убрал. - Замерзнешь совсем, Плясунья. - Рванул застежку у горла, песочного цвета плащ с плеч соскользнул. - Замотайся и садись на скамью. Он даром что сверху мокрый, но внутри теплый. Я даже умудрился не запачкать его, - сказал, хохотнул отрывисто, но недолго. Мышцы стиснулись, поди синяк будет в память о проклятом коневоде.

Хитрым движением обманул ярл истерлинга. Пламя внутри не давало трезво мыслить, предугадывать возможные ходы противника, просчитывать шаги. Разум трусливым зверьком в угол забился, отступил перед сердцем, гневом праведным. Здесь было не до расчетов, тут святое лежало.

Молниеносный удар Теодреда вновь мир перевернул как чашу полную. Земля с небом, за руки держась, местами поменялись, и где-то там далеко и высоко холодные звезды мерцали. Надо же... Такие же красивые и неприступные как и в степи родной, дома. Но Дамир не видел их. Слишком высоко, слишком далеко, а дело правое тут, рядом. И коневод проклятый на ногах еще, а браслет на руке ярко сверкает. Честь рода. Жизнь племени. Душа степи. Тепло семьи хранящий.

Адреналин, огненной лавой растекающийся по венам, отодвигал боль, заглушал ее, звал, рвал вперед. От первых ударов истерлинг отбился и даже сумел ответ держать. С неизъяснимым наслаждением почуял он колкую боль от рассеченной кожи на костяшках пальцев. Но позиция не его было. А солнце отвернулось от степного дитя, и ветер курс сменил. Реже и с большей натугой, силой вздымал доселе гордую голову мустанг цвета вороного крыла. Глаза уже далеко не прекрасного коня кровью темной налились, пена ртом шла. А волк дикий, степной охотник, сверху наседал, железные зубья в бархатную кожу вонзая, вырывая шмотки и раскидывая их по траве высокой.

А было ли куда отступать...? Лишь браслет сверкающий перед глазами стоял. Лишь полустертая улыбка отца любимого. Звенит, звенит металл на руке родной. Костер в высь языки бросает, плещет ими, будто стягами воинскими. Песня далекая звучит в воздухе ночном. А Дамиру руку сестра тянет, в танец зовет, смеется. И разве откажешь ей? Разве против пойдешь?

И вдруг оборвалось видение. Исчезло, сгинуло во тьме, провалилось, а все вокруг кровавый морок заполонил, солью и ржавчиной рот забив, дыхание себе забрав. И снег... проклятый снег тысячами тонких иголок к себе примораживал, прижимал, не отпускал. А весь мир вокруг... потускнел, отодвинулся, расплылся кровяным разводом в воде, стерев все очертания, деревья, звезды, лица... даже воспоминания отняв... и браслет, из-за которого все и началось.

Он едва слышал слова ярла. Кровь молотами стучала в ушах, забивая ответ.

Милд... сестра... зачем отдала то, за что и жизнь положить не зазорно? Кому отдала...?

Тяжело дыша, с присвистом, перевернулся он на бок, сплюнув на снег, цепляясь сознанием за реальность, как утопленник скользит ослабевшими пальцами по скользким камням... и лишь ногти ломает. Нет, не спастись, не выбраться, не зацепиться.

Сверкающий браслет с груди скатился, в снег упал, утонув в нем как в море белом. Дрожащими пальцами нащупал его истерлинг, схватил, к груди прижал, глаза закрыв. То ли смирившись с тем, что тьма разум застилает, то ли от боли, что с новой силой тело рвать стала, то ли от тепла, что заветное украшение сердцу одинокому дарило.

И замер он на миг, но неосознанно дернулся, когда что-то холодное скулы разбитой коснулось. Отодвинулся немного, прихватив пальчики чьи-то, глаза распахнул, а были они снова синие-синие, как раньше, только какая-то печаль всколыхнулась в них. Тень улыбки скользнула по губам при виде девчушки знакомой.

- Плясунья..., - прохрипел он.

Ее лицо - детское, настороженное, немного испуганное, но светлое - словно якорь, брошенный в волнение, успокоил, остановил бесконтрольную пляску судна, дал опору. Мотнув головой, истерлинг, сцепив зубы, попытался сесть на скамейку, но перед глазами снова звезды заплясали, закружились в диком, бешеном танце, смывая границу между землей и небом, верхом и низом, светом и темнотой.

Достаточно с меня танцев на сегодня.

Он грузно опустился у скамьи. Все еще прижимая к сердцу браслет, на холодный камень облокотился. Из груди смешок вырвался, полупрозрачным паром в морозном воздухе растворяясь.

Отвоевал. Отвоевал свое. Ярл достойно сражался. Но повезло ему, что с жителем Востока не на смерть схватился он. Ежели так было бы, то дротик смертельным ядом смазан был.

Но язвить по этому поводу вслух не хотелось. Не сейчас, когда металл дыхание успокаивал и душу грел.

Достойно ответил, степной гадюкой извиваясь. Не ярл, погрязший в политике и прячущийся за спины телохранителей и дружины, но степной сын. Как и Дамир, дикий, не рассуждающий, стремительный. Даже ради этого стоило нанести удар. Чтобы вытащить силком сущность степи, не такую как его, Дамира, но похожую. Тоже степь. Как два ветра сошлись они, сбились, завертевшись. Как два волка степных, бешеных, с пеной у рта и без единой мысли об отступлении. Как две ядовитые змеи, что в одну темную корзину покидали на забаву людскую.

И чувствовал истерлинг даже радость какую-то, непонятную, солоновато-кислую на вкус, но приятную, от того, что достойного соперника встретил, у которого в глазах травяное море сверкает, а не гнилое брюхо старой клячи, умершей от обжорства.

Возможно, и не было умной мыслью бросится вперед за реликвией отцовской прямо здесь, сейчас, резко, будто в омут, с обрыва высокого вниз головой, в пучину без дна без оглядки, не обращая внимания на брата ярлова и телохранителя оного. Но кочевник жил скорее сердцем, чем разумом. Да и разве слушается ветер доводов логичных? Он метет их и забывает, а если не удается, то бессильно воет вновь и вновь разбиваясь о преграду. Разве будет мустанг необъезженный под кров людской идти, где сена вдосталь, вода свежая да руки ласковы? Нет, ему лучше на простор, на воздух, за своим желанием, за светом солнечным да пылью звездной, чтобы в песнях жить да там и остаться.

Может Дамир и оставил племя, свою семью, степь, обязанность давным-давно - из страха возможно? Но кто это скажет, первым кинжал в глотке почует! - но кровь свою он помнил слишком хорошо. Семейный браслет, племенной. Не безделушка из металла. В нем дух Вождя исстари живет и бьется, клокочет, зовет. Не смеет Теодред им владеть. И как не почуял? Как не понял он?

Удар в грудь на выдох пришелся, поэтому не сбил вастаку дыхание. Снег забился в складки одежд, белыми и серебристыми точками украсив одеяние. Но лишь глаза ярла видел Дамир, лишь браслет заветный на запястье сверкал.

Скрутился воин, ногу противника по траектории пропустив. Лишь бок носок задел, по кольчужке ударив. И бросился коброй яростной вперед, подсечкой по ногам пройдя, на землю сбив коневода.

- Откуда браслет?!

Сверху накрыл, что волна камни, в снег трескучий вжал. Блеснула в пальцах смуглых сталь маленького дротика, на вид безобидного. Блеснула и замерла у горла коневода, царапину легкую нанеся.

- Откуда браслет?

Что-то с гулким стуком ударилось рядом, рассыпалось, разлетелось пылью, мягкими комками опало, усыпало одежду и пряди волос.

Будто знак, Небесами Высокими поданный. Будто Чаровница Ночь ловко подхватили пальцами истерлинга за подбородок, направила, глазам показала.

Дернувшись от неожиданного "нападения", повернулся кочевник. Лунный свет, бледный и холодный, с звездами стеклянными смешанный высветил искру на чужом запястье. Звон знакомый будто нитку сердцебиения нарушил.

Браслет...?

Зрачки расширились, утопив во тьме синеву глубокую. А внутри... О, проклятой буре, гонящей пыль, забивающей глотку несчастного путника, было не сравниться с тем, что вспучилось в душе Дамира!

Отцовский браслет! Его кровь. Родная степь. От отца к части своей, от сердца к сердцу, от кости к кости, от праха к праху. И никак иначе!

***

Отец захохотал, как будто издали, где-то далеко, на задворках сознания. Через года смех шел, могучий, звонкий. Мощная ладонь с жесткими мозолями тряхнула кованый браслет. Тот звякнул, засверкал на солнце жарком, брызнул светлыми зайчиками на лицо Дамиру - старшему сыну, главному наследнику, продолжателю рода. А дитя хохочет, глаза жмурит, пальцами украшение дорогое хватает.

***

Браслет как память. О том, кто гордо голову вскидывал, кто врага не боялся, кто песней тишь ночную резал, что кинжал острый легкие ткани. Тепло рода всегда металл хранил. Впитывал душу, напоминанием служа.

А сейчас... Сейчас на руке коневода проклятого! Не имеет отношение к степи, где дети Вождя пыль вздымали, руки вверх поднимали, Ветру песни пели! Не имеет отношения к семье его, к родителю, к братьям и сестрам! Как смел взять? Откуда? Почему носит с улыбкой самодовольной?

Все вмиг летит, вертится перед глазами, кровавым туманом застилая рассудок.

На сестру смотрит, своим считает... Теперь и на прошлое, на столп замахнулся?

С рычанием, вмиг переменившись в лице - куда делась сдержанная вежливость, хоть и перцем приправленная? куда взгляд проницательный пропал? где плавность и неспешность? все, все пропало, исчезло, растворилось - набросился он на ярла.

Ни Ветер, ни Небо, ни рассудок - ничто не указ. Взилося пламя и сожгло мосты. А что будет дальше - неважно. Здесь и сейчас. За прошлое. Свое у чужака отобрать, кто как дитя завладел тем, о чем не ведает.

Одной рукой запястье с заветным украшением сжал, будто сил оно ему прибавляло, второй удар нанес, метнувшись вперед.

Не было времени ни замахиваться, ни прицеливаться. Скорость, стремительность, неожиданность, как в танце, что двое танцуют, не договариваясь, лишь чувствуя и ощущая.

Костяшки пальцев не по лицу попали, а горло задели.

- Откуда браслет?!

Певучесть, в шелка обернутая, сбросила одеяния. Хрип с губ срывался. Неверие. Бешенство.

Все равно. Сбить дыхание, сделать больно, выместить накипевшее... отобрать.

Дама, второй только что заняли, внимательней  :yea:

После пятницы это норма я почему-то решил, что он взял двенадцатый. Тогда я беру 12, не вопрос, какая разница

Давайте мне двойку, а то чего пустышки висят.

Теодрееед, пиши пост...

Эомер, я пошел за тобой в сад, чтобы объясниться и извиниться. не быкуй.

Ооо, я буду присутствовать при такой милой семейной сцене

Хорошо, что я без всяких этих заморочек :cool:

Всем дня.

Из Зала для пиршеств [Дворец Трандуила]

Сгустившиеся сумерки опустились на лес, обволокли деревья, затемнили снег - где-то вытоптанный гостями, где-то нетронутый никем. Он сверкал и искрился холодными, синими огнями. Все вокруг словно утопало в тишине, казавшейся особенно острой после шумного и душноватого зала. Морозный воздух непривычно щекотал ноздри и холодил разгоряченную кожу.

Запахнувшись, Дамир встал в полоске света, падающего из теплого помещения. Изо рта с выдохом вырвался клубок пара. Склубился и разлетелся как дымка тумана поутру. Ничего не оставил о себе. Даже следа. Вздохнув, поднял истерлинг голову и замер на мгновение, залюбовавшись ночным небом.

Звезды. Огнями расцвеченное полотно Небес. Сколько же их в прогале? Тысячи? Там Ветра Лихого, Могучего дом.

Старая тоска кольнула сердце. В море было такое же небо. Яркое, чистое, прозрачное. Правда, не такое колючее. В море... и в степи.

Пара шагов вперед. Скрип-скрип. Хрустит, мнется, ломается снег под ногами. Приятным шорохом отзывается в ушах.

Но, дранные вороны, как же тут холодно!

Бездумно шагает вперед, будто весь в чувство обратившись. Как щипать щеки начинает. Как мороз холодными пальцами в одежду пробирается.

Тут вастак резко остановился, прищурившись. Перед ним на скамье сидел, склонив голову тот вспыльчивый коневод, братом ярла назвавшийся.

- Проклятье, - тихо ругнулся Дамир. - Вроде бы их немного было за столом, а так посмотришь, везде лишь на них и натыкаюсь.

Но может быть... сами Небеса уготовили ему снова пересечься с братом ярла?

Это неожиданная мысль позабавила его, и он, усмехнувшись, сел рядом, будто ненарошно задев дремавшего локтем.

Потухло пламя, даже не успев особо разгореться. Затоптали, задушили ярые языки пламени. И оставили на языке противный вкус пепла и золы, от которого хочется кашлять и плеваться... или скорей залить кубком вина.

Ничего не ответил на последние слова коневода вастак, лишь взглядом проводил орлиным, внимательно отмечая - по привычке ли? - оттенки эмоций, которыми сейчас было разукрашено лицо воина.

Простак. Еще и самодовольный в придачу. Но голову держит высоко.

А вокруг вились, кружились яркие, праздничные одежды. Где-то музыка звучала, надрывали глотки голоса, низкие, грубоватые и высокие, чистые, дикие и чересчур искусственные. Но вся эта какофония, смешение звуков и красок, билась где-то на задворках сознания, будто кто-то ширму задернул, отодвинул.

Не обернувшись ни к сестре, ни к ярлу и остальной честной компании, прошел он до стола, оперся кулаком о деревянную поверхность, отполированную тысячами локтей.

Не нравится ему эта новоявленная "любовь" Милд. Не нравится и все тут. Вроде бы он ничего не сделал.

Но тут внутренний голос разросся, поднялся, встал дыбой волны дикой.

Вот именно. Не сделал. Разве такого достойна сестра его? Вождь племени? Золотые крылья могучего орла?

Руки схватили кубок, услужливо наполненный чужедальней брагой.

Быстро тут эльфы работают.

Залпом выпил. Сразу. И старая, хитрая усмешка пробежала по губам.

Развернувшись так, что полы одежд взметнулись, направился он широким шагом в сад. На воздух.

Переход в Королевский сад [Дворец Трандуила]

Черт, не срослась сделка, ну да ладно.

Попытка зачтена

И да, если по частям - вопрос только в цене?

Вопрос не в цене. Я бы да сестру продал?? С ума сбежал?)) Я же сказал, "постоянные клиенты". Так что тут пролет. Соррян.

А мне не дался твой Тео. Так что включаем обработку мозгов с двух сторон.

А нафиг выкупать? Похитим и делов. Можно даже не полностью, Тео, по-моему, верхней части туловища хватит, если вчитаться в его посты.

Частями не торгуем. За просто так тем более. Только с постоянными клиентами, коими вы пока не являетесь.

И ты попробуй Милд украсть по-тихому. Я на это посмотрю

Я тебе выведу.

Конечностей потом не досчитаешься.

О, сразу вылез. *записал* Теперь я знаю, как призвать тебя, если очень понадобишься.

Классные причинно-следственные связи, уважаю  Осталось Эомера и Тео убедить 

Им придется убедиться. Выхода нет. Милд еще выкупить надо, а цены сейчас ооох какие высокие...

А это идея.

Давно пора применять свои знания на практике Вот я, например, преподаватель *огляделся* учить тут уже всех бесполезно. Если только сестру. И Инас. Толмачом и языком я идти не хочу, меня все будут стремиться украсть. Остается только разруливание сложнейших ситуаций и логистика. Вывод: пора из Рохана выводить табуны конские :cool:

Да нормально, занимался с утра заданием по маркетингу территорий, теперь балду пинаю немного. :3

Маркетинг в Рованионе? Сильно

Действительно.  Как день проходит?)

На работе. Уже хочу домой С Милд лениво придумываем альтернативку на поиграть. Все чики-поки.

Ты?

Если бы они еще были.  Но, это отлично в любом случае.

Дырочки должны быть