Дамир

Странно, за время своих странствий он успел наслышаться иного о Живущих Под Горой. Долго раскачиваются, но обиды или усмешки не сносят, распаляясь, разгораясь как живой костер в узком и гулком туннеле, где вдруг засвищет сильный ветер. И вот уже пламя ревет, воет, мечется, толкаясь о стены и потолок и уничтожая абсолютно все на своем пути. Ни пепла, ни крошки, ни воспоминания.

А эти?

Лишь сверкнули темным глазом.

Верно глаголят, что чем больше в руках каменьев сжимаешь, тем дольше на стульях сидишь. Ведь встанешь, качнешься, уронишь то, что дороже всего сердцу каменному, искусной рукой ограненному и в прекрасный шедевр превращенному.

"Неужто так плохо изумрудные пуговки пришили?" - брови вверх ползут, на языке вертится вопрос. Подзадорить, расшевелить. Тут уж неуемная натура остановиться не может.

Как так? Ветер не может камень сдвинуть?

А девчушка тянет-тянет, уводит прочь. Теплая ладошка его руку сжимает. Взглянул он на нее, и дернуло жилу какую-то внутри сердца. Ребенок она еще, но с какой ненавистью могли порой вспыхивать ее глаза! Как темнели они! Дамир уже видел подобное. Так море - недавно еще ласковое и теплое - вмиг превращалось в черную смолу, разрезаемую белыми гребнями волн. И песня воды менялась. Но все когда-нибудь этот порог переступают, закрывают дверь назад. А может Инас уже давно совершила этот шаг и стояла сейчас ровно посередине?

Задумался, увелся, и вот уж лица гномов ушли, скрылись, исчезло сверкавшее тысячьми огней одеяние праздничное. И вроде бы идет-бежит-искриться змея, но что-то в строе музыкальном нарушилось, расстроилось. Так проседает туго натянутая кожа на бубне звонком, так струна лопается. И вроде бы поет-играет до сих пор, но все не то, не так.

Наклоняется к девчушке, говорит ей, подмигнув: - Продолжай, веди змею, пока она ползет, а когда рассыпаться ей нужно, поймешь.

Мягко, но как будто неохотно, выскользнула его рука из детских пальчиков, ласково прошлась по красиво заплетенным волосам и отпустила.

И оказался истерлинг в аккурат рядом со светловолосым рохирримом и Милдред.

- Странно, я думал тебе другой чужак по вкусу, - заметил он взгляд сестры.

- Неужто храбрейшие коневоды решились выйти из-за столов и к танцу присоединиться? - Обернулся к Эомеру. Руки в бока уперлись. - Странные у вас обычаи: слова дерзкие гостям кидать, вином обливаться.

И это вы, вы еще нас дикарями зовете? - так и сверкал и звенел невысказанный вопрос.

Ведет, ведет девчушка, в глазах которой схлестнулись солнце и луна, сплелись, скрутились в тугой узел. Вот достойная дочь Юга выйдет из нее, острая, чарующая и опасная как дикая кобылица на просторе степи. Мало кто мог составить Дамиру достойную пару в танце, красиво сплести рисунок, не превзойти, но украсить общий шквал, волну, цунами, бурю.

Но ребенок неосознанно идет, открывает душу нараспашку, не нужно долбиться в закрытую дверь, как это частенько бывает у взрослых. Как это случилось с коневодом. В танце не важны навыки и умения, не важны расы, титулы и возраст. Всего лишь распахнись, расправь плечи, подними голову, стань огнем, свободой, волей. Теперь ты не ты и никогда им не был. Но как непреодолим для некоторых этот низкий порожек под названием"всего лишь". Конечно, ведь в танце сущность открываешь, а стоит ли скрывать, что не у всех там сочный плод?

А змея пестрая, многоликая, шумная, дикая вьется, бежит, летит по залу. Каждое ее звено, то сцепляется ладонями, то расходится, хлопая в ладоши, вскрикивая, топая, делая залихватские финты и прыжки. Все разные, но все едины, потому что сейчас что нити на ковре богатом.

"Поглядим, кому еще есть что скрывать", - блестят, сверкают глаза. Улыбается он девчушке, всему миру, соколом высматривает гостей. Кто идет охотно, кого надо зацепить и увести.

Изогнулся ярким боком змей-хоровод, снова перед основным столом пошел.

Сидел там эльф золотоволосый как солнце летнее. В руке он кубок держал, лениво покачивая его, и сверкала рубинами темно-бардовая жидкость. Сидели гномы, уплетая ужин и переговариваясь. Хохотнул вастак, гикнул, прошлась рука по складкам одежд, и внезапной молнией, вспышкой, мухой проскочил метательный ножик, выбив ножку утиную из рук одного из самых напыщенных и разодетых гномов. Ни царапины не нанес, - хмель и танец хоть и ударили в голову, но на глаза пока не повлияли - лишь внимание привлек.

- Сколько можно, гости разодетые, закидывать в желудок еду халявную? - весело спросил он. А у самого хитро блестят глаза, ухмылка на лице. - Может, стоит немного потрясти каменьями и драгоценностями?

Огонек свечи завораживает, притягивает взгляд, заставляет отставить все посторонние мысли прочь. И вот уже ты живешь одним этим сиянием. Это спокойный шаг, небыстрый, колышущийся.

А каков танец пламени и ветра?

Языки касаются друг друга, сплетаются, толкаются и расходятся вновь. Каждый из них по уникальному прекрасен, и все они единое целое. Неповторимое, самобытное, одно.

А разве же огонь не любит ветер, что так яростно раздувает душу, само сердце? Разве же ветру не приятно ласковые прикосновения языков огня? Никто и ничто не может выдержать их, а он, ветер, может.

В музыке, звуках и движениях исчезает, забывается сущность. Ее нет. Она растворяется, как кровь в бурной реке. Таков танец, где каждый несет свою роль и плетет красной нитью рисунок узора.

Сабли в руках как бабочки летают, потеряв очертания, кружась как листва осенняя, та, что вьется и падает вниз на землю, когда воздух загустел в безветрии. Лезвия друг друга зацепили, спели звоном металлическим и снова разошлись. Кочевник перетекал из одного положения в другое, а руки его уже не держали никакого оружия, ведь оно было продолжением рук, неотъемлемой частью.

Сабля озорно толкнула, поддела наполненный вином рог, и багровые капли скатились по стали, что жадно глотала их, иссохшими губами припав к благословенному источнику, так давно желаемому. Свист рассекаемого воздуха, резкий поворот, и эльфийский напиток мелкой россыпью брызг разошлись веером, окропив пол, посуду, столы.

Но танец идет, вьется. Некогда смотреть на недовольные лица некоторых гостей, смахивающих со щеки случайную каплю, или других, что жадно слизнули с губ сей нектар. Лишь ухмылка прошлась по губам и исчезла в вихре черных волос. Вот одна из сабель осталась на земле, рисунки столкнулись, сошлись, и вот лица брата и сестры близко друг к другу, так близко. Обжигающее дыхание, учащенное от дикой пляски, касается губ. Он втягивает ноздрями запах распаленной кожи, ловит жадно глазами лихорадочный блеск в медвяных глазах. Пальцы очерчивают силуэт, грудь, подбородок. Легким, привычным движением накрутив прядь волос на палец, истерлинг застыл на мгновение, чмокнул сестру в нос и, лукаво подмигнув, тут же отступил, перекувырнулся, схватив лежащее на земле оружие, поднялся с колен.

Ветер с костром играет, не боится, рискует, подчеркивает его дикость и красоту.

Они пускают движение вперед словно волка степного, дикого, и бежит и несется он, и не остановить, а потом будто вновь ошейник натягивают, замедляют движение, медленно, постепенно, и на мгновение замирают, чтобы снова отпустить.

Брат и сестра ходят вокруг друг друга, танцуют как две кобры под палящим южным солнцем.

Но как сошлись могучие волны, так и разнесло их по сторонам. И вот Дамир, сабли уже за поясом, снова приблизился к столу, за которым сидели роханцы. Резко поддавшись вперед, он схватил кубок, стоявший перед Теодредом, залпом выпил его и нагнулся к ярлу.

- Смотришь, коневод, - дышал он часто, пара черных прядей прилипла ко лбу, а глаза сверкали, распаленные танцем, погружением. - Что можешь дать ты за красоту степную? Как ветер пальцами схватишь?

И не дожидаясь ответа, кругом развернулся, звякнула сережка в ухе, и очутился перед девочкой. Глаза, что море штормовое, горят, блестят, сверкают. Встряхнул головой, хлопнул в ладоши, подхватывая ритм девчушки, что искрой вспыхивала, что вплелась в рисунок, осознанно или нет.

- На стол, дитя! Пусть в посуде степь и юг ревут, - подмигнув девочке, он сам вскочил наверх, взяв за руку Инас и переведя ее за собой. Пусть ноги отбивают ритм, пусть летят со столов приборы, пусть питье выплескивается!