Инас

- Сильные слова как ветер, Дамир. Не несут в себе ничего полезного.
Взглядом пересекся, едва заметно ухмыльнувшись.
А что понимаешь ты, ярл? Каждый судит по своему коню да по своему шагу. Его дело было подстегнуть, честь и силу Вождя сохранить перед племенем, небом и самой землей, а там и он бы вперед вышел и дело свое совершил. Как брат был бы чист и прав, а как племя... Он уже не часть его, так и думать о сем нечего.
- Слова не обязаны нести пользу, но подвигать к действию.
Что произошло дальше напомнило Дамиру стремительный и беспощадный горячий ветер. Он появляется откуда не ждали, сметает все на своем пути, обволакивает, беспардонно мешает карты, отнимает дыхание, желания, мечты, саму жажду жизни. Как темный и всемогущий дух, затаенное дыхание степи он таится в потайных расселинах, скрывается в высокой траве, растворяется в воздухе. Его нет, память стирает любые воспоминания о нем, и лишь страшные сказания и песни еще хранят сухую горечь.
Будто из ниоткуда, из воздуха появилась хрупкая на вид фигура, замотанная в плащ, касанием смерти прикоснулась к сестре, и та застыла на миг, осела, сломалась как сухая травинка на ветру. Но что это за существо? И откуда взялось?
Обезображенное лицо, хриплый голос, острые уши, но ясный и светлый взгляд. Эльф. Странный, но эльф. Едва уловимая острота в речах и типичное для представителей этого народа нотка превосходства перед смертными окончательно убедили кочевника в собственной правоте. Не такой идеальный, скорее земной, но с неистребимым духом Смотрящих на Звезды внутри.
Метнулась вспышкой огненной, яростной Инас, зверьком, волчонком диким ощерилась, оскалилась, в глазах темных огни мечутся. О себе не думает, за Вождя идет. Затем подоспел и ярл, забирая Милдред себе как куклу.
Проводил взглядом цепким всю процессию, обратно в шатер идущую, с места не сдвинулся, не шелохнулся, лишь руку на плечо девочки положил, сжав. Вокруг племя вастаков волновалось, рокотало. Закрой глаза, оттолкнись от земли, и вот уже перед тобой море раскинулось, дикое, необузданное, но оно много понятнее, чем все эти коневоды, эльфы и харадримцы. Забраться бы сейчас по канатам на самый верх, в гнездо воронье. Ветер соленый волосы треплет, перебирает ласковей, чем чуткие девичьи руки. А ты захохочешь во весь голос, потому что свобода, воля - вот они, грудь распирают, счастье в глазах затмевают. Но нет его. Нет моря. Вокруг лишь запах костров, чужая земля, коневоды и память о странном эльфе из темноты.
Небеса не зря препоны ставят, вечно с пути сбивают. Неправильно они поступают, не с теми идут, не туда смотрят. Пора вернуть то, что Степи принадлежит в семью родную, свою.
Кивнув подступившим со всех сторон вастакам, он с несколькими людьми вошел в шатер, куда Милдред положили, аккуратно взял ее на руки и, сверкнув глазами, как мог спокойнее произнес, чеканя каждый слог:
- Племя степное Вождь представляет, а не я. Среди себе подобных родилась, они же ее и вылечат. Есть лекари сведущие и в наших рядах. Мы идем в свою часть лагеря и выходим ту, что вновь поведет нас на коне диком вперед. Нечего над ней совещаться, как над столом пиршественным.
Помолчав мгновение, он красноречиво взглянул последний раз на ярла.
Племя волнуется. Ни к чему очередную свару строить.
Те, что вместе с Дамиром вошли, у входа стояли, рукояти кинжалов сжимая, на Вождя с тревогой посматривая, обжигая фигуру в плаще, коневода, всех присутствующих.
- Удачных переговоров.
Вышел из палатки, стараясь идти ровно, чтобы лишний раз не тревожить ношу на руках, и вышли все вастаки за ним, никого не тронув, но обступив блудного сына со всех сторон, ведь сейчас он сердце их , душу и саму свободу нес. Кивнул Дамир Инас, теплым взглядом ее одарив.
- Пойдем с нами. Поможешь мне.
Безмолвным шествием племя шло под лунным светом, освещаемое с боков сполохами догорающих костров. Звезды сверху дарили свой неяркий блеск, в глазах потухших бликами зажигаясь, но не веселили они, не дарили пляску, не просили смехом поделиться. Шли ровным шагом вастаки, прямо смотрели, с рукоятей сабель да ножей ладоней не снимали. И вот сначала один из них, потом второй, третий и далее начали песню. Негромкую, но набирающую силу. Песнь-воззвание, песнь к самому небу высокому, солнцу яроокому, луне светлой, звездам ярким, к степи широкой, что далеко отсюда лежала, но жила в каждом из них. К каждому из предков ушедших, что незримыми тенями за спинами стоят. Молитвой, заклинанием, лечебной вязью слова вверх взмывались, как струи дыма от травы исцеляющей. И вставали те из племени, мимо которых шла процессия, и присоединялись к идущим. Сейчас все племя в голосе, в звуке в один организм сливалось, рану нанесенную обволакивало, кровь останавливало, дух оберегало и сердце грело.
И вот уже Дамир, не часть племени, степь будто забывший, тоже свой зов присоединил. Глаза темно-синие, почти черные в ночи, на Вождя не смотрели, лишь вперед. А песня обволакивала. Она сейчас любой силе рада была, любую приняла бы, кто хоть часть самого себя Вождю отдать готов был. Без оглядки, без остатка.
И поднимались лекари, шаманы и колдуны. Костры вокруг главной палатки ярче разжигали, курение вверх бросали, и щекотал полузабытый запах ноздри, и кисловатый привкус молока мешался с ним.
Вошел за подол Дамир, Вождя на шкуру положил, а рядом самые близкие из племени и лекари, искуснее которых, поди, во всей степи не сыщешь. Сейчас дух вольный удержать на месте, покой подарить, да людей вокруг сохранить. В единой сцепке, вместе как одного.
- Подай горячей воды, Инас.

Сархи обессилено склонилась над Трандуилом, а затем и вовсе опустилась и легла на его оголенную вздымающуюся грудь. После такой сумасшедшей страстной любви Сархи чувствовала себя выжатой до конца физически, но в то же время она была безмерно счастлива и потому полна сил. Битва, война, размолвки с эльфами и другими – все ушло. Были только они вдвоем среди кровавой поляны. Сархи чувствовала вкус чужой крови на губах, когда прикоснулась к груди мужа. Видела вокруг себя трупы, снег и траву, покрытые кровью. Но все это уже не имело значения. Все закончено, а мертвые пусть остаются мертвыми. Теперь настало их время жить. И Сархи было плевать, чем они с Трандуилом за это заплатили. Лжецы и предатели не заслуживали другого окончания жизни. Или тем более прощения.
- Да, любовь моя, мы победили. Ты победил, мой нежный зверь, - замурлыкала Сархи, улыбаясь. Сейчас бы выспаться в теплой уютной постели, но не выпуская короля из объятий. Хотя и так было хорошо. Сархи была счастлива.
Она только засмеялась, когда Трандуил решил, что все же лучше одеться. Девушка поднялась вместе с ним, крепко держась за его шею.
Но затем случилось нечто, что едва не сломало ее. Он и правда забыл? Сархи смотрела на тела погибших без какого либо соучастия. Холодная злость и ненависть к этим предателям уже давно проглотила любые хорошие чувства. Но сейчас, смотря на Трандуила, она как будто увидела окровавленное поле брани его глазами. Он был сейчас больше похож на невинного ребенка, чем на короля и воина, которые еще какой-то час назад готов был разрубить всех, кто осмелиться приблизиться к нему.
- Ах вот как, значит?! – прошипела Сархи. Конечно же ты каешься! Ты не помнишь. Это ярость была и прошла. Но я то все помню. И ты будешь это помнить, не то, как убивал, а то из-за чего убивал.  Вернувшаяся злость заставила кровь вскипеть, и плащ стал слишком горячим для нее. Девушка раздраженно сбросила с себя одежду и подошла к Трандуилу. Одернув его за плечо, она заставила мужа повернутся к ней.
- Что ты разрушил? – закричала она – Счастье и прекрасную жизнь? Прекрасную жизнь тех, кто хотел убить нас? Тех, кто ненавидел меня и предал тебя? В этом вы каетесь Ваше Величество? Они предатели и убийцы! Монстры не меньше, чем мы с тобой. Разве они не убивали своих собратьев? Или терпеливо ждали смерти, как послушные овцы?
Сархи отвернулась, сложив руки на груди, а с глаз потекли горячие слезы, из-за злости, обиды и чувства вины, что сейчас ее раздирали. Она еще много чего хотела сказать Трандуилу. Но боялась, что и так уже теряет его. С самого начала, она знала, что скорее всего именно так и произойдет. Но сейчас она боялась говорить об этом вслух и еще больше боялась услышать его ответ. Все это изначально было неправильным, все это изначально вело их во тьму гуще, чем этот темный лес. Но она не хотела заводить туда и Трандуила. Только это помогло сейчас. Осознание того, что она любит его больше всех, больше самого мира, пропади он пропадом - это помогло справиться с гордыней, что в другом случае бы только мешала. Девушка подошла к Трандуилу сзади и обняла его, поцеловав в макушку.
- Ты не прав, Трандуил. Это не твоя вина. Это я, моя любовь и моя вина – все это привело к этой трагедии. Это цена за наш брак и любовь. Это твоя цена, Трандуил. А мне еще только... – Сархи прервалась на мгновенье, подавляя слезы и всхлипы, - только предстоит заплатить, когда ты осознаешь, что я права.
Она злилась сейчас на весь мир, что довел их до такого, на себя, что довела до такого состояния своего любимого прекрасного эльфа. Но она знала, что если бы боги позволили вернуть время вспять, она бы ни за что не поменяла прошлого. Ни единого мгновенья. И за это она себя ненавидела больше всего.

[spoiler=вне]ой как меня бесит ой держите меня семеро ой мама
 
 
Сон – обрывками, кусками, рваными краями, спит дёргано, судорогами по детскому лицу – страх и тревога, хватает озябшими пальцами пустоту, силится вырваться, выкарабкаться – но снова и снова сон холодной чёрной волной швыряет о камни, с ног сбивает, врывается в грудь острым крошевом льда, заставляет давиться кашлем и хрипом.
 
И вдруг – точно море замолкло, оборвало свой шелестяще-рычащий шёпот, то разбивающийся о прибой рёвом, то переходящий на едва различимое дыхание, но вечно неумолкающее, говорящее, живое; и теперь – точно умерло, выцвело, потеряло силу: подобное неуёмной, необузданной стихии, племя бушевало, рычало, и вдруг, в одно мгновение – тишиной накрыло ночь, и стая молчит, стая ждёт в немом, нетерпеливом, до предела натянутом напряжении, скалится и перетекает, перемежается тенями в черноте.
 
С прерывистым вздохом – из сна в холодную, жестокую ночь, напоенную огнём, железом и болью; сердце рвётся куда-то прочь, эхом отзывается бою барабанов – мятежному, злому – в других сердцах. Юркой лисицею прошмыгнула меж прочих истерлингов и по крупицам собрала слова, обрывки вздохов, горящие взгляды, порывистые движения, – сабли просят, сабли жаждут крови – проклятия сквозь зубы – и уже знает она всё, ведает, что свершилось, ведает, что за пляска ведётся сейчас, и смотрит на Вождя с непониманием, почти с испугом: отчего с сыном степным на бой выходит, отчего хочет свою землю опоить солёным, железом разящим вином? За брата родного и народ свой страх – не трусость ведь, да и в одной же степи они живут, под одним небом жгут костры!
 
И только теперь, ловя каждое с ненавистью оброненное слово, каждый шаг, - как начало озлобленного, презрением полного танца – каждое малейшее изменение в диком пожаре шаманских – не человеческих – очей, Инас начала понимать, научилась видеть осколки того, что видел Вождь, слышать, что клокотало, ревело, стенало и орало в рассечённой груди.
 
И не могла принять этого она: отчего степь им не откроет глаза, не прорежет слух, не поднимет их головы к небу?..
 
Не такие, как мы, чужие, иные, пришлые; кровь племени в её жилах; развёрстая чернота с калёным железом звёзд в их венах. И почти инстинктивно, почти бессознательно она вместе с прочими смыкает круг, и в центре – Вождь и Ярлов брат. Не обозлена, не жаждет смерти чужой – но знает, что иначе нельзя, что за слова свои ответить должен, не перед Милдред – перед Степью Великой, пред Златопёрым Орлом, и расплатой – кровь, что землю пропитает, что травой прорастёт, что станет немым договором, клятвой без слов.
 
Но вдруг, как тень, как дух – из самой ночи явился, кожа мрамором белым отсвечивает, лицо изорвано, лицо хранит былую боль – и только глаза полыхают варварским, наглым огнём – ох, как не понравился он Инас, этот колдовской, этот ведьминский огонь, чует она беду, чует худое – но уже метнулся тот к Милдред, руку протянул, шеи оголённой, незащищённой едва коснулся – и остекленели янтарные очи, и замерло слово на бледных устах.
 
И Инас – лицо посерело, тени под глазами пролегли, а очи – взглядом лучше и не встречаться, недетский то взор, такая жгучая, такая чёрная ненависть, точно бы и не человек смотрит – ночь ипостась себе нашла в маленьком ребёнке, напоила её злобою, сил придала - свинец в очах, свинец в дрожащем от гнева голосе:
 
- А я с радостью горло тебе распорю, шакалий сын, позор эльфийского рода! Почему, думаешь, жив ты ещё, почему твои люди у костра сидят? Помнит племя зарок, помнит закон – гостя не тронь, напои, накорми и согрей, как брата иль сестру прими – а чем ты, рваная морда, ответил? Не Вождя ты сейчас – Степь обидел.
 
Сам же и плати – но не сказала, смолчала, хотя и знает, что глупец не бой остановил – псов бешеных с цепей спустил, бурю накликал, да такую, что не остановишь уже, теперь – что против океана бороться, волны пытаться усмирить, ветра шквал утихомирить.
 
Грубо, со всею силой, что была в ней, маленькой тощей девочке, оттолкнула чужака прочь от Вождя, – а сама скалится, почти рычит, на волчонка более похожа, чем на дитя; и хотела было вслед за Милдред в шатёр войти – но замерла, с места не двинулась – не сказано, так не иди.

[spoiler=вне]ой как меня бесит ой держите меня семеро ой мама
 
 
Сон – обрывками, кусками, рваными краями, спит дёргано, судорогами по детскому лицу – страх и тревога, хватает озябшими пальцами пустоту, силится вырваться, выкарабкаться – но снова и снова сон холодной чёрной волной швыряет о камни, с ног сбивает, врывается в грудь острым крошевом льда, заставляет давиться кашлем и хрипом.
 
И вдруг – точно море замолкло, оборвало свой шелестяще-рычащий шёпот, то разбивающийся о прибой рёвом, то переходящий на едва различимое дыхание, но вечно неумолкающее, говорящее, живое; и теперь – точно умерло, выцвело, потеряло силу: подобное неуёмной, необузданной стихии, племя бушевало, рычало, и вдруг, в одно мгновение – тишиной накрыло ночь, и стая молчит, стая ждёт в немом, нетерпеливом, до предела натянутом напряжении, скалится и перетекает, перемежается тенями в черноте.
 
С прерывистым вздохом – из сна в холодную, жестокую ночь, напоенную огнём, железом и болью; сердце рвётся куда-то прочь, эхом отзывается бою барабанов – мятежному, злому – в других сердцах. Юркой лисицею прошмыгнула меж прочих истерлингов и по крупицам собрала слова, обрывки вздохов, горящие взгляды, порывистые движения, – сабли просят, сабли жаждут крови – проклятия сквозь зубы – и уже знает она всё, ведает, что свершилось, ведает, что за пляска ведётся сейчас, и смотрит на Вождя с непониманием, почти с испугом: отчего с сыном степным на бой выходит, отчего хочет свою землю опоить солёным, железом разящим вином? За брата родного и народ свой страх – не трусость ведь, да и в одной же степи они живут, под одним небом жгут костры!
 
И только теперь, ловя каждое с ненавистью оброненное слово, каждый шаг, - как начало озлобленного, презрением полного танца – каждое малейшее изменение в диком пожаре шаманских – не человеческих – очей, Инас начала понимать, научилась видеть осколки того, что видел Вождь, слышать, что клокотало, ревело, стенало и орало в рассечённой груди.
 
И не могла принять этого она: отчего степь им не откроет глаза, не прорежет слух, не поднимет их головы к небу?..
 
Не такие, как мы, чужие, иные, пришлые; кровь племени в её жилах; развёрстая чернота с калёным железом звёзд в их венах. И почти инстинктивно, почти бессознательно она вместе с прочими смыкает круг, и в центре – Вождь и Ярлов брат. Не обозлена, не жаждет смерти чужой – но знает, что иначе нельзя, что за слова свои ответить должен, не перед Милдред – перед Степью Великой, пред Златопёрым Орлом, и расплатой – кровь, что землю пропитает, что травой прорастёт, что станет немым договором, клятвой без слов.
 
Но вдруг, как тень, как дух – из самой ночи явился, кожа мрамором белым отсвечивает, лицо изорвано, лицо хранит былую боль – и только глаза полыхают варварским, наглым огнём – ох, как не понравился он Инас, этот колдовской, этот ведьминский огонь, чует она беду, чует худое – но уже метнулся тот к Милдред, руку протянул, шеи оголённой, незащищённой едва коснулся – и остекленели янтарные очи, и замерло слово на бледных устах.
 
И Инас – лицо посерело, тени под глазами пролегли, а очи – взглядом лучше и не встречаться, недетский то взор, такая жгучая, такая чёрная ненависть, точно бы и не человек смотрит – ночь ипостась себе нашла в маленьком ребёнке, напоила её злобою, сил придала - свинец в очах, свинец в дрожащем от гнева голосе:
 
- А я с радостью горло тебе распорю, шакалий сын, позор эльфийского рода! Почему, думаешь, жив ты ещё, почему твои люди у костра сидят? Помнит племя зарок, помнит закон – гостя не тронь, напои, накорми и согрей, как брата иль сестру прими – а чем ты, рваная морда, ответил? Не Вождя ты сейчас – Степь обидел.
 
Сам же и плати – но не сказала, смолчала, хотя и знает, что глупец не бой остановил – псов бешеных с цепей спустил, бурю накликал, да такую, что не остановишь уже, теперь – что против океана бороться, волны пытаться усмирить, ветра шквал утихомирить.
 
Грубо, со всею силой, что была в ней, маленькой тощей девочке, оттолкнула чужака прочь от Вождя, – а сама скалится, почти рычит, на волчонка более похожа, чем на дитя; и хотела было вслед за Милдред в шатёр войти – но замерла, с места не двинулась – не сказано, так не иди.

[spoiler=вне]ой как меня бесит ой держите меня семеро ой мама
 
 
Сон – обрывками, кусками, рваными краями, спит дёргано, судорогами по детскому лицу – страх и тревога, хватает озябшими пальцами пустоту, силится вырваться, выкарабкаться – но снова и снова сон холодной чёрной волной швыряет о камни, с ног сбивает, врывается в грудь острым крошевом льда, заставляет давиться кашлем и хрипом.
 
И вдруг – точно море замолкло, оборвало свой шелестяще-рычащий шёпот, то разбивающийся о прибой рёвом, то переходящий на едва различимое дыхание, но вечно неумолкающее, говорящее, живое; и теперь – точно умерло, выцвело, потеряло силу: подобное неуёмной, необузданной стихии, племя бушевало, рычало, и вдруг, в одно мгновение – тишиной накрыло ночь, и стая молчит, стая ждёт в немом, нетерпеливом, до предела натянутом напряжении, скалится и перетекает, перемежается тенями в черноте.
 
С прерывистым вздохом – из сна в холодную, жестокую ночь, напоенную огнём, железом и болью; сердце рвётся куда-то прочь, эхом отзывается бою барабанов – мятежному, злому – в других сердцах. Юркой лисицею прошмыгнула меж прочих истерлингов и по крупицам собрала слова, обрывки вздохов, горящие взгляды, порывистые движения, – сабли просят, сабли жаждут крови – проклятия сквозь зубы – и уже знает она всё, ведает, что свершилось, ведает, что за пляска ведётся сейчас, и смотрит на Вождя с непониманием, почти с испугом: отчего с сыном степным на бой выходит, отчего хочет свою землю опоить солёным, железом разящим вином? За брата родного и народ свой страх – не трусость ведь, да и в одной же степи они живут, под одним небом жгут костры!
 
И только теперь, ловя каждое с ненавистью оброненное слово, каждый шаг, - как начало озлобленного, презрением полного танца – каждое малейшее изменение в диком пожаре шаманских – не человеческих – очей, Инас начала понимать, научилась видеть осколки того, что видел Вождь, слышать, что клокотало, ревело, стенало и орало в рассечённой груди.
 
И не могла принять этого она: отчего степь им не откроет глаза, не прорежет слух, не поднимет их головы к небу?..
 
Не такие, как мы, чужие, иные, пришлые; кровь племени в её жилах; развёрстая чернота с калёным железом звёзд в их венах. И почти инстинктивно, почти бессознательно она вместе с прочими смыкает круг, и в центре – Вождь и Ярлов брат. Не обозлена, не жаждет смерти чужой – но знает, что иначе нельзя, что за слова свои ответить должен, не перед Милдред – перед Степью Великой, пред Златопёрым Орлом, и расплатой – кровь, что землю пропитает, что травой прорастёт, что станет немым договором, клятвой без слов.
 
Но вдруг, как тень, как дух – из самой ночи явился, кожа мрамором белым отсвечивает, лицо изорвано, лицо хранит былую боль – и только глаза полыхают варварским, наглым огнём – ох, как не понравился он Инас, этот колдовской, этот ведьминский огонь, чует она беду, чует худое – но уже метнулся тот к Милдред, руку протянул, шеи оголённой, незащищённой едва коснулся – и остекленели янтарные очи, и замерло слово на бледных устах.
 
И Инас – лицо посерело, тени под глазами пролегли, а очи – взглядом лучше и не встречаться, недетский то взор, такая жгучая, такая чёрная ненависть, точно бы и не человек смотрит – ночь ипостась себе нашла в маленьком ребёнке, напоила её злобою, сил придала - свинец в очах, свинец в дрожащем от гнева голосе:
 
- А я с радостью горло тебе распорю, шакалий сын, позор эльфийского рода! Почему, думаешь, жив ты ещё, почему твои люди у костра сидят? Помнит племя зарок, помнит закон – гостя не тронь, напои, накорми и согрей, как брата иль сестру прими – а чем ты, рваная морда, ответил? Не Вождя ты сейчас – Степь обидел.
 
Сам же и плати – но не сказала, смолчала, хотя и знает, что глупец не бой остановил – псов бешеных с цепей спустил, бурю накликал, да такую, что не остановишь уже, теперь – что против океана бороться, волны пытаться усмирить, ветра шквал утихомирить.
 
Грубо, со всею силой, что была в ней, маленькой тощей девочке, оттолкнула чужака прочь от Вождя, – а сама скалится, почти рычит, на волчонка более похожа, чем на дитя; и хотела было вслед за Милдред в шатёр войти – но замерла, с места не двинулась – не сказано, так не иди.

[spoiler=вне]ой как меня бесит ой держите меня семеро ой мама
 
 
Сон – обрывками, кусками, рваными краями, спит дёргано, судорогами по детскому лицу – страх и тревога, хватает озябшими пальцами пустоту, силится вырваться, выкарабкаться – но снова и снова сон холодной чёрной волной швыряет о камни, с ног сбивает, врывается в грудь острым крошевом льда, заставляет давиться кашлем и хрипом.
 
И вдруг – точно море замолкло, оборвало свой шелестяще-рычащий шёпот, то разбивающийся о прибой рёвом, то переходящий на едва различимое дыхание, но вечно неумолкающее, говорящее, живое; и теперь – точно умерло, выцвело, потеряло силу: подобное неуёмной, необузданной стихии, племя бушевало, рычало, и вдруг, в одно мгновение – тишиной накрыло ночь, и стая молчит, стая ждёт в немом, нетерпеливом, до предела натянутом напряжении, скалится и перетекает, перемежается тенями в черноте.
 
С прерывистым вздохом – из сна в холодную, жестокую ночь, напоенную огнём, железом и болью; сердце рвётся куда-то прочь, эхом отзывается бою барабанов – мятежному, злому – в других сердцах. Юркой лисицею прошмыгнула меж прочих истерлингов и по крупицам собрала слова, обрывки вздохов, горящие взгляды, порывистые движения, – сабли просят, сабли жаждут крови – проклятия сквозь зубы – и уже знает она всё, ведает, что свершилось, ведает, что за пляска ведётся сейчас, и смотрит на Вождя с непониманием, почти с испугом: отчего с сыном степным на бой выходит, отчего хочет свою землю опоить солёным, железом разящим вином? За брата родного и народ свой страх – не трусость ведь, да и в одной же степи они живут, под одним небом жгут костры!
 
И только теперь, ловя каждое с ненавистью оброненное слово, каждый шаг, - как начало озлобленного, презрением полного танца – каждое малейшее изменение в диком пожаре шаманских – не человеческих – очей, Инас начала понимать, научилась видеть осколки того, что видел Вождь, слышать, что клокотало, ревело, стенало и орало в рассечённой груди.
 
И не могла принять этого она: отчего степь им не откроет глаза, не прорежет слух, не поднимет их головы к небу?..
 
Не такие, как мы, чужие, иные, пришлые; кровь племени в её жилах; развёрстая чернота с калёным железом звёзд в их венах. И почти инстинктивно, почти бессознательно она вместе с прочими смыкает круг, и в центре – Вождь и Ярлов брат. Не обозлена, не жаждет смерти чужой – но знает, что иначе нельзя, что за слова свои ответить должен, не перед Милдред – перед Степью Великой, пред Златопёрым Орлом, и расплатой – кровь, что землю пропитает, что травой прорастёт, что станет немым договором, клятвой без слов.
 
Но вдруг, как тень, как дух – из самой ночи явился, кожа мрамором белым отсвечивает, лицо изорвано, лицо хранит былую боль – и только глаза полыхают варварским, наглым огнём – ох, как не понравился он Инас, этот колдовской, этот ведьминский огонь, чует она беду, чует худое – но уже метнулся тот к Милдред, руку протянул, шеи оголённой, незащищённой едва коснулся – и остекленели янтарные очи, и замерло слово на бледных устах.
 
И Инас – лицо посерело, тени под глазами пролегли, а очи – взглядом лучше и не встречаться, недетский то взор, такая жгучая, такая чёрная ненависть, точно бы и не человек смотрит – ночь ипостась себе нашла в маленьком ребёнке, напоила её злобою, сил придала - свинец в очах, свинец в дрожащем от гнева голосе:
 
- А я с радостью горло тебе распорю, шакалий сын, позор эльфийского рода! Почему, думаешь, жив ты ещё, почему твои люди у костра сидят? Помнит племя зарок, помнит закон – гостя не тронь, напои, накорми и согрей, как брата иль сестру прими – а чем ты, рваная морда, ответил? Не Вождя ты сейчас – Степь обидел.
 
Сам же и плати – но не сказала, смолчала, хотя и знает, что глупец не бой остановил – псов бешеных с цепей спустил, бурю накликал, да такую, что не остановишь уже, теперь – что против океана бороться, волны пытаться усмирить, ветра шквал утихомирить.
 
Грубо, со всею силой, что была в ней, маленькой тощей девочке, оттолкнула чужака прочь от Вождя, – а сама скалится, почти рычит, на волчонка более похожа, чем на дитя; и хотела было вслед за Милдред в шатёр войти – но замерла, с места не двинулась – не сказано, так не иди.

[spoiler=!!!]Да перестаньте вы уже меня туда-сюда водить! Я сам умею!) Эомер, а что, если я не хотел покидать шатер? Хикелиа, а что если тебе не дали прикоснуться к Милдред? Ребят, давайте перестанем оказывать завершенное воздействие на чужих персонажей - для этого есть НПС.
 
 
- Тогда бери его, но третьего не будет дано, любовь моя. А эти.. неприятности, всего лишь случайность. Горячая кровь.
Взгляд Теодреда потеплел. Роххирим нежно провел ладонью по бледному лицу девушки, хотел ответить... Но снова ему не дали. Эомер вмешался и настойчиво увел ярла из шатра. 
"Как же мне надоело!" Теодред вырвался из хватки брата, но не отступил ни на шаг, выслушивая его слова.
- Ты задрал своей любовью. Серьезно. Она. Ва-ста-ч-ка. Ты понимаешь? Меня даже волнует не твоя любовь, а то что ты ведешь себя как вастак. Убивать того жалкого харадца, в его же шатра, не на своей земле. Что с тобой происходит?! 
- Заткнись, Эомер, замолчи пока не поздно! -  в ужасе ответил Теодред. За брата боялся ярл, за жизнь его. Он только сейчас осознал, что вастаков намного больше, и что Эомера за подобные реплики растерзают на месте. Корткий взмах руки, в ухо брата целил Теодред ладонью. Не сильно, но чтобы звон в голове прошел, мысли дурные из нее выбил. Не успел...
- Дайте мне мое оружие. Этот человек ответит за свою трусость и слова за спиной здесь и сейчас, перед небом. Ему не хватило мудрости подумать головой, а не ревнивым сердцем. Здесь и сейчас, я требую его крови за оскорбления нанесенные моему народу. 
Теодред закрыл глаза, лицо его осунулось и посерело... Ладонь, не достигнув цели, замерла в воздухе и бессильно упала. Ярл открыл глаза, усталым взглядом смотря прямо в глаза Эомера.
"Доигрался, братец... Какой же ты еще ребенок, не смотря ни на что..." Но, не смотря ни на что, Теодред любил своего брата, и никому не дал бы его в обиду.
- Что ответит трус Вождю племени свободного?
Ярл взглядом приказал Эомеру не вмешиваться. Скадифах, почуяв беду, замер рядом с братьями. Телохранитель был как напряженная пружина, готовая сорваться в любой момент...
- Сильные слова как ветер, Дамир, - устало ответил Теодред. - Не несут в себе ничего полезного.
Теодред повернулся к Милдред и ее брату. Девушке явно было тяжело стоять, но она стояла. Вождь защищал своих людей, но стоило ли оно того, что может произойти?
- Не стоит называть человека трусом лишь за то, что он не смог смириться с нашей дружбой. Ведь и среди ваших людей блуждают настроения подобные эомеровским, не так ли Дамир?
Теодред сделал несколько твердых шагов по направлению к Милдред, обращаясь уже к ней.
- Я понимаю твое негодование, любовь моя, но я не могу отдать тебе брата. Если ты так жаждешь возмездия за его слова, разбирайся со мной и...
Договорить Теодреду не дало появление эльфа с обезображенным лицом за спиной любимой. Если бы не чистая кожа и знакомые одежды, Теодред решил бы что на них напали орки. Одно движение, и Милдред уже без чувств в чужих объятиях. 
Через мгновение, ярл подскочил к эльфу, осторожно забирая тело из его рук, занося девушку обратно в палатку. 
- Следуй за мной, если хочешь жить, - шепнул он эльфу. Теодред нутром чуял напряжение, росшее среди восточан с каждой минутой. Чего доброго нового обидчика живьем сожрут...
Аккуратно уложив Милдред на лежак, Теодред вновь метнулся к выходу. нужно было брать инициативу в свои руки, пока обе стороны конфликта обескуражены появлением третьей стороны.
- Эомер, Дамир, пройдите внутрь, пожалуйста. Ты, незнакомец, возьми с собой лекаря и присоединяйся к нам, будь добр. Скадифах! - Теодред поискал глазами телохранителя, который, оказывается снова был рядом. - Пригласи кого-нибудь из гномов. Нам всем нужно серьезно поговорить.  

Сердце... горячее, своевольное, родное.
Горькая усмешка губы чуть изогнула в ответ на слова сестрины, а серьезность сквозила во взгляде темном, но теплым, лишь для нее одной предназначенным. Слушал ее, каждое слово в сердце вгонял, клеймом высекал на память долгую, вечную.
И ярла не тронул, хоть и поднялось все внутри.
Вечно за собой темный плащ тащит, смуту сеет, беду на хвосте несет.
Бросил бы сейчас все слова, что за пазухой нашлись, швырнул в лицо, саблю вытащил - а ведь она так просится, чуть ли не звенит, не стонет по бою справедливому. Но нет. Лишь крепче пальцы сестры сжал. Никогда не смирялся, не осаживал свой нрав буйный, а тут сделал. Ради той, чья алая кровь землю обагрила, напитала эликсиром драгоценным, жарким.
Твердо кивнул на просьбу Вождя, встать помог, на воздух вывел. Взять бы сейчас всю боль, а ее вверх пустить, как ястреба легкокрылого, в небеса, к солнцу, луне, звездам, ветер обгонять, дичь высматривать, чтоб камнем вниз бросилась, но не разбилась, а мышь в когтях унесла.
Скрипнул зубами - давно надо было этих коневодов порезать, еще там на свадьбе надо было. Не дошло б до такой беды. Не живут лисы с волками, а соколы с воробьями. Как не селѝ их рядом, не живут. Скрипнул, пальцы расцепил, побледневшую ладонь отпуская, руку убрал с талии ее.
Милдред вперед вышла, голосом к себе внимание как нити притянула. Вождю не надо кричать или золотом греметь. Отец взглядом одним, взмахом руки толпы усмирял. В ней его дух жил. Браслет луну поймал, сверкнул, будто тоже ярость впитав, очами молнии по кругу разметав.
- Что ответит трус Вождю племени свободного?
Как воздух разрезал. Смотрит на коневодов, голову гордо вскинув. Ветер волосы перебирает, глаза сверкают, а руки на рукоятях сабель покоятся. В шаге от сестры, если что подхватит, поддержит, но с ней сейчас сила семьи, отца, племени, самой степи. Она не уронит, ветер ей под локти друг, ведь он всегда любил девчушку Милд.
Время поторопить.
Отвечай! Отвечай немедленно! Понадобится, я сам из тебя кровь по капле сцежу.

Она падала в пропасть своего разума и уже не могла ничего сказать - только неслышно шевелить губами. Не нужно судить. Нет здесь виноватых, колдовское имя только моя, и судьба моя колдовская. Коль не отвергала бы путь, коль шла тем, что предречен моему клану - не случилось бы такого. И судить здесь только я могу - вождь... А может, вождя мало - идол нужен золоченный, королева? Ты знаешь что делать тогда, но вы никогда такого не хотели, вольное племя.
Так что два пути - кровь здесь, кровь там, но за все - проливать свою, пусть так, честнее и чище. Даже когда этот мир поглотит тьма - песни ветра она не заглушит, об этом всегда есть кому позаботиться.
Милдред смотрит широко раскрытыми глазами в потолок шатра и не позволяет сознанию своему уйти прочь золотой птицей - хотя орлом она бы обратилась сейчас, в небо упорхнула бы - и поминай как звали, вряд ли на чью руку по свисту слетит. Разве, на плечо брата своего, чью руку сейчас ухватила - и не отпускала уже, куда там на Зафара глянуть, или еще на кого. Держала, да прошептала, заставив голос звучать.
 
- Сердце мое, брат вольный. Коли умру - не сегодня, а в сече или в политике проклятой - коня моего сбереги, да кинжал с саблями в племя верни - и пускай пропадает все пропадом, в моря свои... Ты уже отрекся, не лишайся этого, за меня не мсти, и племени... ты не должен.
 
Яро сверкнул камень на груди - тревожно-кровавый, в крови запачкался - рубины, злые камни, но на белом так хороши. Милдред снова потянулась прочь, в свои мысли, а ведь на миг только глаза закрыла - но све, свое брала природа - а раны нужно лечить.
Да уж, лишняя задержка, но что теперь - резать им друг друга дать? Или кровь гостя, или кровь хозяина прольется, а так она своей одарила - тот кто за гранью не посмеется, но предки довольны. И благо. Открыла она глаза во второй раз когда вернулся её золотоволосый Ярл.
 
- Тогда бери его, но третьего не будет дано, любовь моя. А эти.. неприятности, всего лишь случайность. Горячая кровь.
 
Улыбалась мягко, нежно - со своей спокойной верной любовью, даже глаза чуть посветлели - потому что эта любовь все же, её не неволила. А неприятности - что они, по сравнению с верой что каждый может жить в мире с каждым. Но держалась она, пока не явился Эомер - и огненная ненависть поднялась из её груди. Тот утащил её золотоволосое счастье,  и уже вождем тогда Милдред к брату обратилась.
 
- Помоги мне встать, или я сделаю это сама.
 
И поднялась ведь, только в глазах темнело, на руку брата оперлась - останавливать её такой, когда она словно душу отца в себе воплотила - нельзя и невозможно было. Дохромала, раны тревожа, до выхода из шатра - и истерлинги притихли, глядя на неё - живую и злую.
 
- Ты. - Голос, такой слабый, негромкий, звучал с непримиримой внутренней силой. Она протянула руку и произнесла. - Дайте мне мое оружие. Этот человек ответит за свою трусость и слова за спиной здесь и сейчас, перед небом. Ему не хватило мудрости подумать головой, а не ревнивым сердцем. Здесь и сейчас, я требую его крови за оскорбления нанесенные моему народу. 
 
Вождь, едва стоявшая на своих ногах, выпрямилась и смотрела - она, так старавшаяся не замечать Эомера, ядовитых жалящих слов, жалевшая срывающихся своих. Но её люди ведали его язык. Слышали и знали - и каким же она вождем будет, коль раз за разом будет это спускать? Достаточно.
Достаточно плясал он на кончике клинка. Ты не сможешь много раз ударить, но кровь его прольется - он должен ею расплатиться. "Не на своей земле", ублюдок - а на своей это нормально? Гостей трогать?  Наши легенды хранят многое - хранят и память о подобных тебе.. Но тебя они попросту похоронят.
Истерлинг подал ей саблю - она оттолкнулась от брата и встала - ровно, претерпевая боль и удерживая утекающее сознание. И жизнь, с ним вместе. Но она была Вождем - отец её тоже умирал стоя на ногах.

Север крадётся, север хрипло дышит в затылок через сжатые обнажённые клыки, север смотрит в упор, не отводит насквозь пронизывающего, к месту приковывающего злобного взгляда, звериного, голодного, в цвет небесных огней, полыхающих ночами. Север смыкает круг, жадно ловит каждый хриплый вздох, процарапывает на руках, ногах, лице свои невидимые, неясные письмена, и кожа полыхает болью, и не унять, не унять её, хоть придвинься к самому костру, хоть вином вскорми пламя, хоть укутайся в мех и плащи: холодно, холодно затерянной в снегах маленькой девочке, и хочется кричать, но с губ – только стон.
 
Она не должна, не может: обет свой дала без слов, клятву перед Вождём, перед Небом Звёздным и Степью, Снегами Скованной, немо произнесла, и от слова отступать уже некуда: позади волком голодным зима бродит округ лагеря, очами штормовыми сверкает, воет надрывно, протяжно, исступленно.
 
Два племени, две стаи в одну свору смешались, широкой, шумной рекой потёк люд куда-то в ночь, прочь от костров – туда, куда вожак харадрим вождя истерлингов увлёк, силой увёл; и тянет её туда, где племя перекликается и взрыкивает, туда, где факелы и злые глаза вспыхивают в темноте одним и тем же огнём, но слишком слаба, слишком устала, слишком сложна была для ребёнка дорога: головы поднять не может, только мелко дрожит от холода, баюкает обглоданные, раскрасневшиеся руки, давит в груди стон.
 
Ночь над девочкой склонилась, нежно коснулась лба, собрала стальные осколки слёз с детского лица – и Инас уснула, не ведая, что укрыла двоеликая королевна в своей тени, не зная, как вырывала она, среброокая, из чьих-то уст крик.
 
[spoiler=рекомендуется к прослушиванию]
 

Север крадётся, север хрипло дышит в затылок через сжатые обнажённые клыки, север смотрит в упор, не отводит насквозь пронизывающего, к месту приковывающего злобного взгляда, звериного, голодного, в цвет небесных огней, полыхающих ночами. Север смыкает круг, жадно ловит каждый хриплый вздох, процарапывает на руках, ногах, лице свои невидимые, неясные письмена, и кожа полыхает болью, и не унять, не унять её, хоть придвинься к самому костру, хоть вином вскорми пламя, хоть укутайся в мех и плащи: холодно, холодно затерянной в снегах маленькой девочке, и хочется кричать, но с губ – только стон.
 
Она не должна, не может: обет свой дала без слов, клятву перед Вождём, перед Небом Звёздным и Степью, Снегами Скованной, немо произнесла, и от слова отступать уже некуда: позади волком голодным зима бродит округ лагеря, очами штормовыми сверкает, воет надрывно, протяжно, исступленно.
 
Два племени, две стаи в одну свору смешались, широкой, шумной рекой потёк люд куда-то в ночь, прочь от костров – туда, куда вожак харадрим вождя истерлингов увлёк, силой увёл; и тянет её туда, где племя перекликается и взрыкивает, туда, где факелы и злые глаза вспыхивают в темноте одним и тем же огнём, но слишком слаба, слишком устала, слишком сложна была для ребёнка дорога: головы поднять не может, только мелко дрожит от холода, баюкает обглоданные, раскрасневшиеся руки, давит в груди стон.
 
Ночь над девочкой склонилась, нежно коснулась лба, собрала стальные осколки слёз с детского лица – и Инас уснула, не ведая, что укрыла двоеликая королевна в своей тени, не зная, как вырывала она, среброокая, из чьих-то уст крик.
 
[spoiler=рекомендуется к прослушиванию]
 

Бесподобно.
 
 

Бесподобно.
 
 

Меня тётя Милд ещё научит 
 
Ты вообще мою маму кинул, иди лесом со своей эльфийкой 

Айнанэнанэ 

Север крадётся, север хрипло дышит в затылок через сжатые обнажённые клыки, север смотрит в упор, не отводит насквозь пронизывающего, к месту приковывающего злобного взгляда, звериного, голодного, в цвет небесных огней, полыхающих ночами. Север смыкает круг, жадно ловит каждый хриплый вздох, процарапывает на руках, ногах, лице свои невидимые, неясные письмена, и кожа полыхает болью, и не унять, не унять её, хоть придвинься к самому костру, хоть вином вскорми пламя, хоть укутайся в мех и плащи: холодно, холодно затерянной в снегах маленькой девочке, и хочется кричать, но с губ – только стон.
 
Она не должна, не может: обет свой дала без слов, клятву перед Вождём, перед Небом Звёздным и Степью, Снегами Скованной, немо произнесла, и от слова отступать уже некуда: позади волком голодным зима бродит округ лагеря, очами штормовыми сверкает, воет надрывно, протяжно, исступленно.
 
Два племени, две стаи в одну свору смешались, широкой, шумной рекой потёк люд куда-то в ночь, прочь от костров – туда, куда вожак харадрим вождя истерлингов увлёк, силой увёл; и тянет её туда, где племя перекликается и взрыкивает, туда, где факелы и злые глаза вспыхивают в темноте одним и тем же огнём, но слишком слаба, слишком устала, слишком сложна была для ребёнка дорога: головы поднять не может, только мелко дрожит от холода, баюкает обглоданные, раскрасневшиеся руки, давит в груди стон.
 
Ночь над девочкой склонилась, нежно коснулась лба, собрала стальные осколки слёз с детского лица – и Инас уснула, не ведая, что укрыла двоеликая королевна в своей тени, не зная, как вырывала она, среброокая, из чьих-то уст крик.
 
[spoiler=рекомендуется к прослушиванию]
 

Великолепный план от Транди 
 
 

Это великолепно.

Великолепный план от Транди 
 
 

Это великолепно.

Вы стоите на выступе. Прямо перед обрывом в пустоту растет дерево. На дереве ты. Около тебя стоит Феня и корчит страшную рожу. Потом он говорит: "Инас, я твой отец!" А ты такая "NOOOOOOOOOOO" и спрыгнула вниз.

Мягкие игрушки!
мягкий знак же, поэтому что-то мягкое хд

Надеюсь, я ещё успеваю до переноса, а нет, так к черту, ещё раз создам
И так, все очень просто: так как у нас ролевая, то, естественно, ждем рассказа о вашем персонаже, который встретил Новогоднее (Рождественское, либо от Святого Николая, кому какой из этих трех зимних праздников ближе) чудо. Не важно где будут происходить события, будь то Азерот, Реальный мир, Далекая-далекая галактика, путешествие с Доктором Кто, главное, что бы участником был ваш (или один из) персонаж.
Жанр любой, будь то хоррор как в "Кошмаре Перед Рождествм", или комедия как "Гринч", или вообще "Сказка про 12 месяцев", или пародия в духе "Рождественской Истории" Диснея.
Работы принимаются до самого Нового Года. Под бой курантов конкурс завершается.

- Зафар, когда мы выживем - тогда и решай, а сейчас - не время это.
 
Поцелуй обжег - ожидаемо вполне, ведь закатным пламенем был Зафар - закаты она любила, а вот его - нет. И сказать не могла этого, сердце в кровь разбивая - с надеждой и сражается лучше. Пускай лучше уж так, в темных мыслях нельзя дать ему клинок поднять. Сложит голову свою, и кровь эта двойной тяжестью на плечи ляжет - двойной, потому что кровь племени своего и так и так не смыть.
От объятий отстраниться пыталась, ласковые слова лишь смех бы вызвали - бросить бы ему в руки горсть золотых монет, да предложить девку купить - а там пусть приходит, коль страсть все таки любовью окажется, там уже и наверняка рубить можно будет - да вот не успела, на ноги вздернул её ярл, к себе прижал - прочитала она, почувствовала - и боль его, и ярость, и слова нашла, которые сказать -то не успела.
 
Ох, ярое пламя затерянного прошлого, как же взвилось оно, обжигающим холодом, кровью и метелью, смехом под высокими сводами. Ох, ярое пламя, смеющийся ветер и вьюга, дозволить бы им - горстью монет золотых откупаясь - убивать один другого, да вот не оружен Зафар - да и кровью возмет она за его смерть, а за смерть ярла духом своим расплатится-распластается.
Доколе - ох, ярое пламя, смеющийся ветер - за все будет кровь проливаться? За гордость, за любовь? Доколе жить им зверьми, срываясь с цепи - а предки смеются в своем вольном посмертии.
 
Рассмеется последней она - не успевал Эомер, дак она успела, из под руки его Зафара оттолкнув и сама встав - о меч ударил кинжал брата, да в неё отскочил, а меч тот щедро от плеча полосу нарисовал - беззащитна она была, хоть, толкая, на колени пала, инстинктами своими себя от смерти оберегая - но кровь пролилась в огонь, Вождя кровь, но свой удар нанести она успевала, пока боль не коснулась разума и сердца. Под удар бросилась Милдред, любимого от ошибки сберегая - под удар бросился Вождь, племя свое от гибели храня.
 
- Под оскорблениями твоей девки ревнивой я была тебе не так хороша, как в объятиях чужих? Али более меня любить никому не дозволено? Мало ты за меня говорил и дрался, а теперь людей моих убивать вздумал?! Или думаешь - кто взял, тому и принадлежу, вещь глупая, за себя сама ответ держать не способная?
 
Ей казнить и миловать, но её рука плетью повисла, а в глазах гнев и боль - но даже так, любила она, хоть уже и нельзя было - утекало сознание как вино из дурного бурдюка, а терять его - больших разборок плодить, в себя придет - кровь везде будет.
Не будь она вождем - закрыла бы глаза еще тогда, за спиною Ярла встала бы - и гори оно - но себя у неё никогда не было, как не было ничего дороже тех, кто шли за ней - даже по принуждению. Даже путая страсть с любовью.
Исход был бы таким же, будь у неё на поясе сабли - не вынула она бы их из ножен, здесь, под чужим кровом, в гостях у гномов.... Против того, кому верила и любила, не на войне они, да и там она бы узнала его, и как сейчас - собой бы своих уберегла.
Ох, ярое пламя...
 
 
[spoiler=Тыг-тыг офф]Так того и добиввались, Эо) Уиии, движуха) И пояснения по ранению - полагаю, все же убивать мы меня не будем, так что кость разве что оцарапана, но грудь рассечена.
 

Великолепный план от Транди