Дамир

Для моей прекрасной девчули я зайду именно с этого профиля и скажу следующее:

что без такого прекрасного, чуткого, самобытного и интересного соигрока невозможно было бы написать все мои посты^^

Ты прелесть, солнышко, спасибо большое за поздравления!

За тебя я готов махать шашкой днями напролет~

Условия кхандцев выслушал и кивнул, немую точку разговору ставя. Достаточно фарса и переговоров, надоели его душе хуже горькой полыни. Сразу видно было, что только лишь за глаза красивые не пропустят, не в правилах это да и не по закону. Каждому шагу своя плата, а уж будет ли она справедливой – вопрос отдельный хоть и не менее насущный да важный. Но проход был разрешен, хоть и золотым выйдет он, коли Вождь дальше идти решит. Коли решит. Особенно после того как монета на солнечный луч попала, и видно стало, что не из золота она, а медяк обычный. Но там уж не ему, Дамиру, решать. Он для себя вывод сделал.

Руки на груди скрестил, чуть задумавшись, слушая торг харадримца и кхандцев. Когда рыночная бюрократия подошла к концу, жеребца под уздцы подхватил и прочь, к племени пошел. Изнутри жгло непреодолимое желание вскочить в седло, стукнуть пятками в бока крутые да в даль умчаться. Там уж никто под ноги лезть не будет, а кто сунется – того вмиг стопчут, с пылью сухой сравняют, места живого не оставят. Не будет там законов, рамок, ограничений. Не будет тварей ползучих, что свои игры ведут. Проклятые интриганы! Шкуру свою больше брата любят. Кошель тугой – больше ветра свежего.

Отдалились друг от друга две стороны, вновь нейтральную территорию очерчивая.

- А неплохо ты себя показал, харад, - не глядя на Зафара, промолвил вастак, когда до кхандцев уже не могли долететь звуки их разговора. – Слово для тебя что грош. Бросил в песок да хвост поджал. «Везет» Милдред на таких… Хорошо хоть кого своими считаешь не бросил пока.

Угрозы не звучало в голосе, если только презрения щепоть. Либо сокрыто оно было пока еще искусно. Не лопнула чешуя брони, не показала тайный яд.

Одно было неплохо во всей той скверноте: волк вовремя показал овечьей шерсти клок под шкурой хищной.

Принял флягу из рук Зафара, пригубил безбоязно и с коротки кивком благодарности хозяину в руки протянул, внимательно слушая слова последнего. В корне с ними не согласен был, даже обида глубокая внутри занозой села. Верно старухи-шаманки ввечеру сказывают, хотел ты дескать как лучше да правильней сделать, а вот как всегда и получилось. Несправедливо. Лучше бы и впрямь нахамил да надерзил, хоть за дело речи колкие слушал бы сейчас. Вот же невидаль, ступи на пару шагов в сторону, и по другому совсем слова твои понимают и рассматривают, будто на чужом языке хороводить стал. Поэтому и не любил он речей подобных да слов грузных, что к земле тянули, крылья подрезали, да ноги жеребцу вольному стреноживали. Племя - оно как одно мыслит, а тут совсем дело иное стоит.

Оставил без внимания вастак и следующую колючки парламентеров и смешки их мимо ушей пропустил. На плоские шутки и реагировать желания никакого нет. Пусть гогочат, ежели поводов иных не имеется.

- Мечи - дети наши, товарищи верные, коих не сыскать, - серьезно ответил он на их смех неуместный. - От врагов бежать мы не горазды, но к чему подставляться, притом врагу недостойному? - Гордость сияла в каждом отчеканенном слове, гордость не вычурная, но благородная за племя, любовь к своему народу, давно оставленному, но все такому же дорогому. - Мы взяли оружие, с ним и дальше пойдем, в ножнах неся его как залог добрых намерений и уважения к хозяину. - Рука хлопнула по поясу, рукоятей сабель коснувшись. - Если считаете нужным, следите и охрану выставляйте.

При словах Зафара искра удивления мелькнула в штормовых глазах, и Дамир искренне рассмеялся.

О Небо, только ради этого момента стоило плясать на горячем песке перед кхандцами!

- Ты решил задать этот вопрос только сейчас? Или солнце и южный ветер вернули тебе способность прикидывать и рассуждать? - незлобливо поддел он и вновь к Хану обернулся, не скрывая лукавой улыбки, два пальца левой руки к сердцу приложил, а затем к губам поднес, негласно символизируя об искренности и важности будущих произнесенных слов. - Хан Эрузин-ан-Марыз (надо же, запомнил!), судьба братьями сделала нас, если не по родительской крови, так по крови племени. И хоть нерадив и непоследователен брат младший, - он хлопнул по плечу Зафара, - но часть меня он, часть племени - что самое важное для нас есть. Едиными пришли, одним уйдем. Так с каким решением, хозяин, разойдемся?

Очень печальная новость, но с другой стороны, изменения - это жизнь и развитие, а отнюдь не конец света) Желаю и тебе и Сархи всяческих успехов по жизни. Пусть вдохновение всегда витает где-то рядом, будоражит сознание, а рука твердо хватает музу за хвост.

Спасибо тебе за все-все. Ты всегда помогал, никогда не отказывал да и вообще всячески поддерживал

Удачи~ но с затаенной надеждой на возвращение

Ничем не выдал волны горячей внутри. Будь его воля, не стой за ним племя, с которым судьба вновь сплела, не будь там сестры, братьев, девчушки, не будь цели общей, ринулся бы он штормом диким, а там что уж произойдет. Один раз живем, и лучше яркой вспышкой, звездой падающей, к которой весь мир глазами льнет, стать, нежели одним из сотен и тысяч. Но сдержался, а конь ноздри раздул, горячий воздух выдохнув.

Небеса, как дорого ему дается постоянно одергивать себя! Может, поэтому ушел? Там в одиночку лишь за себя ответ держал, в море ласковом и диком купался, мгновением вперед смотрел. Был тем, кем на самом деле являлся.

Молча стоял, пока Зафар суть дела излагал, прядя тонкую нить, связывающую их с кхандцами. Но что толку плести, если кинжал острый вторая сторона сжимает, а не веретено, чтобы в помощь прийти или хотя бы не мешать?

Лишь голову склонил, сим жестом будто показывая, что внял словам "привечающим" и одобрил речи харадримца.

- Для гостя честь не пустой звук, это правда. Но хозяин зачином служит. Из его рук чаша мира протягивается, и уж гостю вырывать ее не следует, а лишь с поклоном и уважением принять.

Неужто пару десятков километров на юг, и люди уже забывают о простых правилах?

Вороные брови чуть на переносице сошлись. Но это же от солнца все, не ярости, не правда ли?

- Пока наши люди вооружены? - удивленно переспросил он, с коня спрыгнув. - Хорошо же гостеприимство хозяина. Не хотите ли вы сказать этим, что окружные земли стали настолько безопасны, что люди голыми по ним ходить могут? Сейчас ходить безоружным, смертный приговор собственноручно подписать. Уверен, вы знаете это не хуже меня. Хотите убить их всех, так и говорите, но не обрекайте на глупую смерть от первой же вшивой банды разбойников.

Ватага смешалась, в кучу сбилась и вновь волнами рассыпалась по землям чужим.

- Какую сумятицу может внести пара разведчиков, - пробормотал Дамир, жуя сухую травинку, взглядом колючим стараясь ухватить приближающихся допросников. - Ну хоть какое-то движение...

В седло резво вскочил, по крупу коня хлопнул, гикнул, вперед пуская. Будто узел тугой внутри развязался, лишние мысли прочь прогнав. Снова действие, снова сердце кровь по венам толкает. А то что не переговорщик он ни разу, то не суть важно! Когда бы стоило об этом думать?

Вежливостью на вежливость он легко ответит, а в ином случае за словом в карман не полезет, коли посчитает то нужным.

На просьбу Зафара кисло улыбнулся, поводья натянул. Конь, морду задрав, обернулся кругом, неспешно ступая, ноги вскидывая, пыль столбом поднимая. В толпе девчушку заметив, подмигнул ей озорно, а то грустной и подавленной та последнее время была. По всему видать, не ему одному земли, вокруг раскинувшиеся, душу бередили да переворачивали.

- Конечно, - даже слишком скоро успел заверить он харадримца серьезного. - Наши люди тихи как змеи в траве будут.

"Пока им на хвост не наступят".

Вместе с Зафаром отправился, наравне держась, но и вперед раньше времени не заходя. Остановился, руку одну на пояс, другую спокойно на холку коня опустил, поводья сжимая. Жеребец нетерпеливо переступал с ноги на ногу, фырча, головой мотая, будто чуя неспокойствие седока, но причмокнул негромко истерлинг, и умерил пыл дикого ветра, в живом теле воплощенного.

- Ясное солнце над вашими головами! - Слегка кивнув головой, поприветствовал и он пограничников. - Если бы со злым умыслом к вам в дом шагали, то двигались бы скрытно и сейчас не говорили бы с вами. А тут нечего скрывать нашим  и вашим людям. Под одним небом ходим.

Еще раньше, чем бурые земли перешли незаметно в родную степь, возвысились острой травой к небу, раскатились безбрежными волнами во все стороны, Дамир почуял дом. Ветер принес теплое, несмотря на стоящую зиму, прикосновение. Но он не задержал коня, не натянул поводья, лишь слегка в стременах привстал, вдаль вглядываясь. Солнце, вырывающееся время от времени из сплошного покрывала облаков, глаза слепило, заставляло щуриться, но к чему зрение, когда дух степной, он дальше видит, глубже и яснее?

Конь головой мотнул, гривой тряхнув, загарцевал, будто шагу прибавил. Улыбка коснулась губ истерлинга. Давно забытый вкус и запах, возможно, надуманный, но такой сочный и яркий. Будто вырос Дамир, могучими плечами небосклон подпер и повернул его вспять, время за собой утягивая, в тугой клубок сматывая. И будто снова он мальчишка, а вот юношей на коне скачет, в волосах ветер играет, тело едино с бегом конским. Но прошли воспоминания как дым от костра, и не осталось ничего кроме тихой грусти по тому, чему уж вновь не быть.

На возвышенности перед самой родной степью притянул поводья, шаг коня умерив. Будто перед невидимой чертой замер, задумался.

Как в обрыв смотришь. А все ведь просто: шаг вперед, и в новый виток упадешь и закрутит ветер и понесет как перекати-поле, коим ты, собственно, и являешься. Так вот куда он вынес...

Слова харадримца разорвали сетку мыслей и дум истерлинга, за что тот был ему даже благодарен. Не привык Дамир об эфемерном размышлять.

Если верить Милдред, а он склонен был ей верить, то ее дом, их дом сейчас лежал беззащитным товаром как на разграбленном прилавке, и сотни тысяч рук тянулись к тому, что им не принадлежало. Наглость, потворство, трусость, жажда власти, прелюбодеяния и обжорства - вот, что еще чувствовалось в когда-то диком вольном краю.

- В истоптанном доме Милдред не захочет оставаться. Только если сдавить глотку того, кто без спросу зашел в чужой шатер. Но чем броситься в пекло и помереть, не лучше ли обождать и нанести удар точнее, прицельнее и больнее? - Он на миг обернулся к Зафару, встретившись с ним взглядом. - Все как мы любим. Так, как про нас шепчутся западники. - Коварная улыбка сверкнула на лице, но тут же вглубь ушла иль с ветром вдаль улетела. - Нет, мой брат. Мы будем придерживаться взятого маршрута и последуем за тобой, в твои земли. Пока так.

К дому порой нет прямой тропы. Она должна виться, падать в овраги и взбираться на кручи, чтобы лишь в конце привести к желанной цели. Прямой и легкий путь обманчив. А к родным степям ведет долгая дорога через Харад.

И чаша небесная еще не перевернулась, не пролила на детей своих, на землю сок золотистый, вкуса медвяного, прикосновения ласкового, а вокруг уже шум, сумятица, сборы, лошадиный клич, говор людской, перекрики, ругань, звон посуды. Кто песню походную запевать начинает, чтобы споро работа велась, кто процессом руководит, сам помогать не забывая. В пестрый ковер все снова вплелось, закрутилось, закружилось, и вот уж словно снег топится под ногами, и будто весна дохнула в лицо, но лишь мгновение. Зима вокруг царит, хоть путь их и на юг сейчас, в сторону дома, родины.

Задумчиво гриву коня сквозь пальцы пропустил. Внутри какая-то струна натянулась. Что будет с ним дома? И правильно ли он делает, вновь в племя вливаясь, пусть и твердя самому себе, что ненадолго, не навсегда? Конь всхрапнул, голову вскинув. Улыбнулся Дамир ему, по щеке похлопал, легко в седло вскочил, поводья натянув. Заливистое ржание разнеслось по сонному лагерю.

Пусть никто не спит, пусть солнцу скорому глаза откроют. Глядишь, увидят что дальше носа.

А волна конная потянулась, в стрелу вытягиваясь. Конь вастака с ноги на ногу переступал, нетерпеливо, ушами прядая. Легко тронул пятками бока, и пусть его: ветер сейчас под ним и как встарь несет, бежит вперед, задорным ручейком в общую реку вливаясь, а с сердца словно камни вниз срываются. Уходят, уходят из этих земель. Больше не будут жеманиться перед теми, кто из другой тени на небо глядит. Не подошла маска под лицо, так выкинул ее прочь, разбив на тысячи осколков. И клич пронесся над головами и подхвачен был племенем, что сейчас вперед на крыльях орла неслось.

Ночь. Длинная, бессонная, глухая. Будто всё вокруг, сама жизнь схлынула из всех жил и вен, что ковром окутывают мир, и сосредоточилась в одном широком шатре, со стягом Вождя свободного племени у входа. И толпятся, толпятся вастаки, жгут костры, песни Небесам возносят. А поют все об одном: о сердце, что удар получило, о бое, завершившимся досрочно, о спасении той, что сейчас беседу с миром забытья и снов ведет.

Шаманы, лекари вокруг Милдред суетятся, травы прикладывают, настои готовят, тихие заклинания шепчут, звучание которых кровь гонять по телу быстрее начинает, в глазах огонь особый зажигает. Жарко внутри, паром целебным поволоку перед глазами положило. Дамир наклонился к сестре родной, на лбу, сверкающем испариной, поцелуй-завет оставил, на дитя взглянул, что старалось, цепкими глазенками каждый вдох Вождя ловило, помогало и перевязку подать, и воды поднести, и лист натолочь.

«Хорошего друга и чуткого товарища тебе Солнце подарило, сестра», - подумал так и вышел, у порога сел, ноги скрестив, из-за пазухи кисет достал с травой пахучей, приоткрыв, понюхал раз-другой да и взад вернул.

***

Рассветные лучи коснулись скул резких, ласково по щеке пальцами провели. Встрепенулся Дамир, выпрямился, снег с плаща отряхнул, фляжку с пояса снял и отхлебнул.

«Пополнить бы надо родимую. Кто знает, когда в следующий раз возможность представится».

Но звук голоса отвлек его, в шатер затянул, не дав одуматься. Увидел ее, улыбнулся, хоть и не скрылась от глаз его горечь и обида за то, что так легко ярл дар драгоценный в землю втоптал. Для многих второй шанс роскошь великая, а тут…

- Позовите ко мне Зафара. Кажется, откладывать путь не придется.

В сторону отступил, людей пропустив, что поручение Вождя поспешили исполнить.

Сам же сел рядом, ласково щеки родной коснувшись. Лить из пустого в порожнее не хотелось. В конце концов, он уже услышал ее решение, а остальное прочел во взгляде и резких контурах губ.

- Ты заставила племя поволноваться. Скоро мы встанем на верный путь. Если Небо еще не приготовит нам неожиданностей.

Шелк не совьешь в один узел с хлопком, потому что разные они. Слишком разные. Как можно дело иметь с теми, кто за слово ответ не держит, а чужим как грязью распоряжается? Ничего в этом мире не происходит просто так. Чем быстрее они уйдут, тем лучше.

С Днем Рождения орка)

Крепких зубов, непробиваемой наглости (ибо второе счастье), преданных друзей, неизмеримых и послушных армий, ну и всего-всего, чего душе хочется.

Жги и не старей!

- Сильные слова как ветер, Дамир. Не несут в себе ничего полезного.

Взглядом пересекся, едва заметно ухмыльнувшись.

А что понимаешь ты, ярл? Каждый судит по своему коню да по своему шагу. Его дело было подстегнуть, честь и силу Вождя сохранить перед племенем, небом и самой землей, а там и он бы вперед вышел и дело свое совершил. Как брат был бы чист и прав, а как племя... Он уже не часть его, так и думать о сем нечего.

- Слова не обязаны нести пользу, но подвигать к действию.

Что произошло дальше напомнило Дамиру стремительный и беспощадный горячий ветер. Он появляется откуда не ждали, сметает все на своем пути, обволакивает, беспардонно мешает карты, отнимает дыхание, желания, мечты, саму жажду жизни. Как темный и всемогущий дух, затаенное дыхание степи он таится в потайных расселинах, скрывается в высокой траве, растворяется в воздухе. Его нет, память стирает любые воспоминания о нем, и лишь страшные сказания и песни еще хранят сухую горечь.

Будто из ниоткуда, из воздуха появилась хрупкая на вид фигура, замотанная в плащ, касанием смерти прикоснулась к сестре, и та застыла на миг, осела, сломалась как сухая травинка на ветру. Но что это за существо? И откуда взялось?

Обезображенное лицо, хриплый голос, острые уши, но ясный и светлый взгляд. Эльф. Странный, но эльф. Едва уловимая острота в речах и типичное для представителей этого народа нотка превосходства перед смертными окончательно убедили кочевника в собственной правоте. Не такой идеальный, скорее земной, но с неистребимым духом Смотрящих на Звезды внутри.

Метнулась вспышкой огненной, яростной Инас, зверьком, волчонком диким ощерилась, оскалилась, в глазах темных огни мечутся. О себе не думает, за Вождя идет. Затем подоспел и ярл, забирая Милдред себе как куклу.

Проводил взглядом цепким всю процессию, обратно в шатер идущую, с места не сдвинулся, не шелохнулся, лишь руку на плечо девочки положил, сжав. Вокруг племя вастаков волновалось, рокотало. Закрой глаза, оттолкнись от земли, и вот уже перед тобой море раскинулось, дикое, необузданное, но оно много понятнее, чем все эти коневоды, эльфы и харадримцы. Забраться бы сейчас по канатам на самый верх, в гнездо воронье. Ветер соленый волосы треплет, перебирает ласковей, чем чуткие девичьи руки. А ты захохочешь во весь голос, потому что свобода, воля - вот они, грудь распирают, счастье в глазах затмевают. Но нет его. Нет моря. Вокруг лишь запах костров, чужая земля, коневоды и память о странном эльфе из темноты.

Небеса не зря препоны ставят, вечно с пути сбивают. Неправильно они поступают, не с теми идут, не туда смотрят. Пора вернуть то, что Степи принадлежит в семью родную, свою.

Кивнув подступившим со всех сторон вастакам, он с несколькими людьми вошел в шатер, куда Милдред положили, аккуратно взял ее на руки и, сверкнув глазами, как мог спокойнее произнес, чеканя каждый слог:

- Племя степное Вождь представляет, а не я. Среди себе подобных родилась, они же ее и вылечат. Есть лекари сведущие и в наших рядах. Мы идем в свою часть лагеря и выходим ту, что вновь поведет нас на коне диком вперед. Нечего над ней совещаться, как над столом пиршественным.

Помолчав мгновение, он красноречиво взглянул последний раз на ярла.

Племя волнуется. Ни к чему очередную свару строить.

Те, что вместе с Дамиром вошли, у входа стояли, рукояти кинжалов сжимая, на Вождя с тревогой посматривая, обжигая фигуру в плаще, коневода, всех присутствующих.

- Удачных переговоров.

Вышел из палатки, стараясь идти ровно, чтобы лишний раз не тревожить ношу на руках, и вышли все вастаки за ним, никого не тронув, но обступив блудного сына со всех сторон, ведь сейчас он сердце их , душу и саму свободу нес. Кивнул Дамир Инас, теплым взглядом ее одарив.

- Пойдем с нами. Поможешь мне.

Безмолвным шествием племя шло под лунным светом, освещаемое с боков сполохами догорающих костров. Звезды сверху дарили свой неяркий блеск, в глазах потухших бликами зажигаясь, но не веселили они, не дарили пляску, не просили смехом поделиться. Шли ровным шагом вастаки, прямо смотрели, с рукоятей сабель да ножей ладоней не снимали. И вот сначала один из них, потом второй, третий и далее начали песню. Негромкую, но набирающую силу. Песнь-воззвание, песнь к самому небу высокому, солнцу яроокому, луне светлой, звездам ярким, к степи широкой, что далеко отсюда лежала, но жила в каждом из них. К каждому из предков ушедших, что незримыми тенями за спинами стоят. Молитвой, заклинанием, лечебной вязью слова вверх взмывались, как струи дыма от травы исцеляющей. И вставали те из племени, мимо которых шла процессия, и присоединялись к идущим. Сейчас все племя в голосе, в звуке в один организм сливалось, рану нанесенную обволакивало, кровь останавливало, дух оберегало и сердце грело.

И вот уже Дамир, не часть племени, степь будто забывший, тоже свой зов присоединил. Глаза темно-синие, почти черные в ночи, на Вождя не смотрели, лишь вперед. А песня обволакивала. Она сейчас любой силе рада была, любую приняла бы, кто хоть часть самого себя Вождю отдать готов был. Без оглядки, без остатка.

И поднимались лекари, шаманы и колдуны. Костры вокруг главной палатки ярче разжигали, курение вверх бросали, и щекотал полузабытый запах ноздри, и кисловатый привкус молока мешался с ним.

Вошел за подол Дамир, Вождя на шкуру положил, а рядом самые близкие из племени и лекари, искуснее которых, поди, во всей степи не сыщешь. Сейчас дух вольный удержать на месте, покой подарить, да людей вокруг сохранить. В единой сцепке, вместе как одного.

- Подай горячей воды, Инас.

Вернуть их не проблема жи хД

Типа "Погодите, я еще не сказал свое веское Фи"

В месиве и пришибить могут

По мне так в месиве больше шансов выжить, но и не зевать надо, согласен.

МОЮ ПАЛАТКУ, ИРОДЫ!!!! 

Ты ж ее уже отдал на растерзание, нет? х)

Потрепанный годами, орками и собственным нестабильным сознанием. + вас больше на много, и вы здоровее. Кто мешает пользоваться преимуществом

там все равно уже все где-то собрались в какой-то палатке / шатре / подчеркнуть нужное я за всеобщее месиво.

Ох уж эти роллевые терминаторы, да? ХД

И не говори

Надеюсь Дамир прояснит ситуацию -.-

Спасибо, удружил х)

другое дело открытый бой против юнца в самом рамцвете сил.

все равно, ты эльф, а я всего лишь человек.

я тоже умею язвить

квиты

можно, но весь лагерь в палатку не влезет хД

А жаль, было бы весело))

я в принципе готов к Северному мужеству, так что, если хочешь заполучить эльфийские уши на бусы, то действуй хД

Угу, ты там над землей порхаешь да пятками в бесознанку уводишь, куда уж мне, простолюдину х) Устроим общее мочилово в многострадальном шатре?)

да, все торопятся посадить Хикелию на кол =(

Я пока еще не решил, что буду делать хотя судя по тому, что я до этого столбом простоял, то могу и еще постоять. Все равно все уже разошлись и чуть ли не спать легли.

Поправка, только Дамира, Эо не захотел с нами общаться

Снова моя очередь?

Всем прив!

Сердце... горячее, своевольное, родное.

Горькая усмешка губы чуть изогнула в ответ на слова сестрины, а серьезность сквозила во взгляде темном, но теплым, лишь для нее одной предназначенным. Слушал ее, каждое слово в сердце вгонял, клеймом высекал на память долгую, вечную.

И ярла не тронул, хоть и поднялось все внутри.

Вечно за собой темный плащ тащит, смуту сеет, беду на хвосте несет.

Бросил бы сейчас все слова, что за пазухой нашлись, швырнул в лицо, саблю вытащил - а ведь она так просится, чуть ли не звенит, не стонет по бою справедливому. Но нет. Лишь крепче пальцы сестры сжал. Никогда не смирялся, не осаживал свой нрав буйный, а тут сделал. Ради той, чья алая кровь землю обагрила, напитала эликсиром драгоценным, жарким.

Твердо кивнул на просьбу Вождя, встать помог, на воздух вывел. Взять бы сейчас всю боль, а ее вверх пустить, как ястреба легкокрылого, в небеса, к солнцу, луне, звездам, ветер обгонять, дичь высматривать, чтоб камнем вниз бросилась, но не разбилась, а мышь в когтях унесла.

Скрипнул зубами - давно надо было этих коневодов порезать, еще там на свадьбе надо было. Не дошло б до такой беды. Не живут лисы с волками, а соколы с воробьями. Как не селѝ их рядом, не живут. Скрипнул, пальцы расцепил, побледневшую ладонь отпуская, руку убрал с талии ее.

Милдред вперед вышла, голосом к себе внимание как нити притянула. Вождю не надо кричать или золотом греметь. Отец взглядом одним, взмахом руки толпы усмирял. В ней его дух жил. Браслет луну поймал, сверкнул, будто тоже ярость впитав, очами молнии по кругу разметав.

- Что ответит трус Вождю племени свободного?

Как воздух разрезал. Смотрит на коневодов, голову гордо вскинув. Ветер волосы перебирает, глаза сверкают, а руки на рукоятях сабель покоятся. В шаге от сестры, если что подхватит, поддержит, но с ней сейчас сила семьи, отца, племени, самой степи. Она не уронит, ветер ей под локти друг, ведь он всегда любил девчушку Милд.

Время поторопить.

Отвечай! Отвечай немедленно! Понадобится, я сам из тебя кровь по капле сцежу.

Стоял мальчонка, губу чуть ли не до боли прикусив, глаза темные прищурив, в руке лезвие грубоватое сжимал. Отец рядом был – высокий, сильный, мудрый. Его голос рокотом негромким звучал, но каждое сказанное слово как алмаз неограненный, драгоценный. И страшно где-то внутри – а вдруг не удастся? Улетит кинжальчик мимо, землю взроет, разве ж можно старшему сыну мимо бить? Разве же позволено ему? На роду написано?

Кивок едва заметный от того, кто Солнцем был, Небесами, Твердью Земной и всем, что есть в мире.

- Что ж ты медлишь, Дамир? Али боишься ошибку совершить?

- Нет.

Отвел руку, воздух пыльный в легкие загнал, да так там и оставил. Взгляд с мишени не сводит. Стоит лошадка из травы сплетенная, а на ней всадник верхом с рожей размалеванной. Враг он племени. Ветру враг. Свободе, воле племенной враг. Метнул вперед, сверкнул кинжал да зацепил ухо коню соломенному, да по боку вражьему мазнул.

Зубы скрипнули от досады, пальцы в кулачки сжались, топнул ногой, на отца не смотрит, не хочет видеть разочарования. А тот лишь сам к сыну наклонился, на плечо руку положил, слово свое молвит.

- Как сейчас задел ты своего, так и не случится этого более. Вовеки все ошибки здесь, в детстве оставь, в юной поре. И не смей брать их с собой. Сейчас ответ перед игрушкой держишь, впредь лишь перед своей душой.

***

Впредь лишь перед своей душой. Перед душой своей.

Проклятый ярл! Хорошо отпечатался завет отцовский: перед душой своей ответ держи. Не при чем кинжал, летел он точно, цель свою нашел. Лишь сам Дамир был слеп, самонадеян. Нет в мире случайностей, а лишь воззрение мудрое богов да ты сам. Как путь свой направишь, по той тропе и пойдешь.

Назад шаг сделал, не веря тому, что произошло. А сердце вперед рвалось, подскочить, коневода оттолкнуть, Зафара, всех растолкать, кровь алую как последние закатные лучи ловить, ни одной не дать упасть на землю, не отдать тверди – слишком дорога она, кто бы что ни думал.

Грязно выругавшись, вперед пошел, решительным, широким шагом, на руки сестру поднял, легко как пушинку, невзирая на ее сверкающие гневные взгляды, даже не думая, что она скажет и как ответит на подобное обращение с вождем. Плевать он хотел на это.

Хоть увел харадрим коневодов проклятых, хоть минуту-другую без них подышать спокойно.

Ладно рана перевязана, кровь остановлена, лежит вождь странников степных на шкурах мягких в шатре харадском. Полы шатра распахнуты и прихвачены, чтобы воздух свежий, ночной внутрь пустит, где и так уже накалено все до молнии яркой. Дамир рядом сидит с пиалой, полной воды прохладной. Пальцы ладонь тонкую, прохладную сжали, а в глазах все еще досада неугасшая, злоба на поступок сестрин необдуманный.

- Как в дестве вперед лезла, так и сейчас, - пробурчал едва слышно, нагнувшись будто повязку проверяя. – Летит к падальщикам твой план, Милд.

Покачал головой, но тут в шатер ярл вбежал, к вождю бросился. С места не сдвинулся Дамир, лишь брови сдвинул.

А костер все пляшет-пляшет, языками небо высокое лижет, зиму прочь от души степной гонит, в объятия зовет, как самая ласковая на свете дева, кожу щипет, по крови пузыри бурлящие пускает. А протяни ладонь, забудься, змеей хитрой, ядовитой девица обернется, шелковое покрывало скинет, глазами яроокими стрельнет, улыбкой голову вскружит, а сама уничтожит, унесет с собой, возьмет, что хотела и оставит ветру дикому. Так и бежит колесо жизни, и скачет на ухабах, ввысь подпрыгивает, за собой уносит, необузданностью привлекая, беспечностью своею. Что там за поворотом, даже сокол не ведает. А надо ли? Надо ли ведать?

Вроде как и не слушал он дальше разговор меж двух, травинку сухоньку в пальцах вертел, на огонь поглядывал, но снега вокруг не замечал, не видел людей разных, что цветные покрывала платка теплого – один на другой непохож, но вместе одну дорогу топчут, в одну сторону головы поворачивают, рассвет приветствуя, от одного плачут и похожему радуются.

Тепло по сердцу разливалось, то ли от слов последних сестры – хоть и мотнул головой непокорно на обещания ее – к чему они ему были? У каждого из них свой путь, вот только Небеса Высокие не желали навсегда тропы порознь класть. Не должна она была брату старшему ничего. А то, что в степи он взор вновь оборотил -  а Ветр Дикий лишь ведает, куда еще его занесет, - не ее вина. Всегда сам решал, куда пойти, и с кем у костра песню петь да пляску вести. Лишь не желал он более тоску колкую, терпкую в глазах ее видеть. Как капля за каплей точит-точит она сердце. Тяжко бремя возложенное, да не поворотишь назад. И никто кроме духов великих и смерти всегомогущей не снимет плаща, мехом богатым подбитого.

Ушли – не шелохнулся он, будто в столп соляной превратившись. Лишь пряди темные пляшут порой от дуновения морозного, да грудь тихо вздымается, чтобы вновь опуститься. Свою песнь ночь темная вела – тихую, полузнакомую. Мягкие руки на плечи ложились, книзу гнули постепенно, голову буйную обволакивали, веки закрыть уж хотели. Но нет. Встряхнулся, словно кольнуло в груди, беду какую чуя. Толкнула его невидимо Луна ль Сердобольная, Звезды в пляс лихой пустились, да вот только очи темные раскрылись, потемнели еще горче, поймали фигуру высокую ярла роханского.

Какой ветер понес тебя? Снова вдруг к сестре потянуло? То не шел к ней, молчанием одаривал, холодом укутывал, а то вдруг вослед побежал, когда она с племенем своим речь ведет?

И какая-то ярость поднялась внутри, будто ревность лихая, но почему, из-за чего? Обида за сестру? Забытое покровительство? Лучшего, куда лучшего была достойна она! Помнил он и про разговор прошедший, и про Милдред. Помнил про то, что друзьями стать должны. Но как приказать орлу не в небе летать, а с волками по земле бегать? На цепочку серебряную посадить? Крылья подрезать и ждать все того же блеска в глазах желтых, клекота высокого? Рожденный ползать летать не может, а летун рыбой в воде не поплывет.

Не хотел он вмешиваться сейчас. Сестра сама за свое сердце в ответе, за план построенный. Он лишь подмога ей, но не подпорка старику умирающему, что с жадностью последние дни немощи у смерти отвоевывает. Но что-то супротив разума двигало им – предчувствие, сердце, тьма, которую видел уже во взгляде этого ярла. Тихо поднялся, с тенями на ты в прятки играя. То тут в пятно чернильное, то там, и вроде идет просто, но пружиниста походка, рука на рукоятку сабли легла, готовая выхватить в любой момент. И не видит он или не хочет видеть иную тень чуть впереди. Брат ярлов идет, тоже по незаметным следам сердца беспокойного ступая. Эомер, вроде… И не похож он был на Теодреда, хоть и братьями звались, как непохоже Солнце на сестру свою – Луну Ночную. И ненависть к тем, у кого кожа смуглее и говор иной, мелькала в светлых глазах конника, но был он проще, ближе к земле, а значит и к траве высохшей, но мощной. Но взгляд истерлинга иную цель сейчас преследовал, тени облаков двух разных братьев друг от друга прятали, к одной цели ведя.

Влетел, а в ушах полы шатра хлестали, хоть и затих ветер холодный, беду чуя, слова, ярость исторгающие, воздух молниями резали, и сверх всего – стальная речь, которую ни с чем не спутаешь, всегда угадаешь. Громом рокочет маршал роханский, сестра стоит, брат названный, которому беда неминуемая грозит… и ярл темный, полубезумный. Над плечом Эомера искрой нож промчался, прядь светлую подрезав.

В горло бы ему, да не может он так по отношению к сестре поступить.

Крепок твой доспех, Ярл, да вот только смотри, как бы он против тебя не обернулся, расстегнувшись в недобрый час.

Но сейчас нельзя его убивать.

Сбить прицел меча, траекторию прогнуть. Любой ценой. Лучшего в голову просто не пришло. Если удар в бок придется – все спасти можно, а там, глядишь, Небеса благосклонно на племя взглянут и совсем беду отведут. Лязг стали о сталь – будто хлопок громкий по барабанным перепонкам.

- Вызывай на честный бой, Ярл! Ты не вождь, чтобы смерть дарить! А он не твой брат! Не знал, что мне придется учить тебя этому.

Сейчас, когда он чашу молока горячего в общем кругу пил, жар одного костра делил, братьями и сестрами они все ему стали. И он скорее бы послал все планы и пресловутую дружбу под хвост плешивому псу, чем стал бы смотреть, как бесчестно ярл жизнью племени распоряжается. Не по праву. Да еще и перед Вождем. С каким удовольствием бы Дамир сам кинжал в руку Зафару вложил, чтобы с ним вместе покончить с этим коневодом, слишком часто дорогу переходящему.

И где ты его откопала, сестра…?

Милд свой план пусть вьет, если захочет. А ярл пусть яростью его, Дамира, поливает, пусть с Зафаром за честь борется, но так, чтобы богам потом в глаза глядеть можно было.

Взгляда не отвел, а ее поймал, связал, не отпустил, вниз не бросил. Жалом кольнуть хотела, а что прячется за этим мнимым ядом, за колючками сухими? Тяжела ноша Вождя, это знает даже тот, кто не носил ее ни разу, кто не накидывал на плечи подбитый мехом плащ – знак ответственности, знак родителя. Но она справляется, потому что нет другого пути. Взял, так до конца иди, каким бы не был он.

Так видел ее тот, кто собственноручно в изгнании своем расписался, росчерк поставил и ушел, не оглядываясь, потому что не сумел бы шагу ступить, если бы взор обратил.

А что брат зрел? Что видел забытый образ, по которому она рукой мазнула, резко, чуть дернувшись как от боли жуткой? Мазнула, чтобы стереть черты, вытравить из памяти, затоптать, как пламя топчут, как костер убивают, снимаясь со стоянки?

Лишь головой качнул в ответ на вопрос. Не хочет сейчас ссоры, не с ней, не здесь. Пусть воткнет колючку, ему и не больно вовсе. Стряхнет, по ветру развеет. Да вот только сделается ли ей легче? Да нужно ли ей это? Вождь или все же сестра на него сейчас смотрит? Слилось все в одно, как два потока речных, два ветра высоких, но кого больше сейчас, в данную минуту?

Зафар – воин из Харада, так же брат названный, - расколол нити, рассек. К лучшему ли? Кто знает…

Слушает разговор кочевник, ноги скрестив перед собой, взгляд по языкам костра блуждает, ловит блики, что друг друга ласкают, прикасаются и отталкивают прочь. Не могут друг без друга, но и вместе невмочь.

Лишь однажды глаза вскинул, на сестру поглядел.

- Мой дом всегда принадлежит мне, но он осквернен.

Мой дом – мой, но осквернен он. Осквернен… Осквернен.

Скрипнули зубы, но едва заметно. Вряд ли кто и внимания обратил.

Родной дом, тыл, степь всегда были где-то там, за спиной, светлые, солнечными лучами напоенные, ветрами обласканные, дождями орошенные, конями населенные, песнями знакомыми ублаженные. Но уже тогда, по его уходу, тень над ними нависала чаще, чем того ночью позволено. Громче песен и тостов победных клекот работорговцев и зажравшихся мешков, возомнивших себя властителями свободы, звучал.

Должен ли сын, даже блудный, от матери отворачиваться, когда та руку тянет, защиты просит?

Рука браслета золотого на поясе коснулась, провела по узору и вот уж вновь на колене покоится.

- Что ж, - негромко начал он. – Они считают жителей пустынь и степей дикарями, жестокими убийцами, ядовитыми змеями. Пожалуй, они правы, - улыбка легла на доселе плотно сжатые губы. – Но что говорил еще наш отец, Милдерд? «Дикарь» и «невежа» считал, что украшением человека является мудрость. Мудрость же украшает спокойствие. Спокойствие – отвага. Украшение отваги – мягкость. – Помолчал недолго, будто задумался, вспоминая тот день. Почему-то именно эти слова лучше всего запечатлелись в его памяти. Именно этот завет он от отца себе оставил, хоть и думал тогда тот, что будущему вождю клад знаний передает. – Начнем же с мягкости, как и предлагает Вождь. Трудные времена – трудный выбор. Не так ли, Милд?

Взглянул в лицо сестры сейчас, не Вождя, а пальцы просто украшение отцовское, завет драгоценный, от пояса отстегнули и бросили блеском рьяным в костре ночном в руки той, кого он не зря мудрой считал. Хоть и младшей была, но женщиной, а им умом мир воевать за неимением силы вдосталь.

- Если тебе нужна моя помощь, я помогу. Не племя я уже – это да. Но как брат сестре помогу.

Не скрывал ничего, говорил как есть. Все они сейчас в одном кругу, одной крови. Братья и сестры.

Смотрит на нее, прямо, в душу заглядывает. Пальцы снова струны полузабытые трогают, вспоминают мелодию, далеко позади оставленную. Тихой мощью наливалась она, вбирая мелкие ручейки, впитывая воды вокруг, и вот уже шумит-льется река могучая. Перехватывающий дыхание ветер свистит над ней, гладит, песнь знакомую заводит.

Все та же. И другая. Или он отвык?

Не поняла его сестра родная, да и не ждал он понимания. Только грусть металлическим всполохом внутри скользнула, проскочила и исчезла. Но то внутри, глубоко.

Говорят, что время все меняет. Лгут. Фальшивить оно умеет, прекрасною подпоркою служить для лукавых, изворотливых умов, себялюбцев, трусов. А на деле лишь усугубляет. Или прячет нарыв под тонкой кожицей. Коснись, нажми, и лопнет мнимая защита, гной вонючий по ране старой потечет.

Глазами ответ он сестре дал. Штормовые, грозные, но все еще хранящие тепло - особое, яркое - для нее. Даже если ей больше не нужен был факела огонь.

Стóит. Он не делает ошибок в выборе пути. Все те метания прошли, снес их ветер серый, растрепал травами и листьями, утащил в дали далекие. Нет их. А степной сын спиной к ним повернулся, голову поднял, вперед шагнул. Туда, куда сердце мятежное тянет. Туда, куда Небеса Высокие дорогу кажут.

Нет, он ошибок не делал.

Вместе росли они, но разное в итоге полюбили. Ей степь простора, трава выше головы, колючки острые ноги ранят, а жадная до влаги почва лакает рдяные капли. Ветер голос подхватывает, вверх вьется, потолка небесного касается.

Дамир тоже любил степь. Как сын матерь любит. Всем сердцем, без остатка. Он сам внутри траву носит. Но не должно чаду около мамки всю жизнь сидеть, из под руки на мир смотреть. Душа-то его, душа иного хотела, большего. И Светило забрали страх из сердца воина, отпустив яриться на все четыре стороны. И пошло дитё вперед, туда, куда глаза звали - синие, волнующие, как глубины морские, тайные.

Не видит Вождь красоты в закате у пучины. Когда медвяный диск к горизонту клонится, воду лижет, охрой брызжет на бескрайний простор, и пятна, яркие пятна в глазах блестят, не слепят, но ласкают. А ты сидишь на песке теплом, на гальке мелкой, и море тебе поет. О чем-то своем, бесконечном, постоянном и неумолимом. Такому чуждому и такому своему. Пятки смуглые волна лижет, охватит руками прохладными и тут же отпустит, чтобы вновь и вновь повторить сей цикл бесконечный. А ты затих, ты в себе, а более и нет на свете никого. Ты с могучей стихией беседу молчаливую ведешь, и душа твоя колышется в такт биению сердца дикого.

Не полюбит Вождь рассветов нежных над морем бесконечным. Когда тьма постепенно светлеет, расступается, раздается, уходит вверх, будто пытаясь за звездами, за луной самой укрытие найти, спрятаться от ока солнца лучезарного. И вот розовеет кромка, и море затихает. Пучина замерла в ожидании рождения дня. И ты останавливаешься, и чувствуется, что все внутри как струна натягивается. Луч света пронзает тьму, рассеивается, как первая долгожданная искра в костре, как первая нота в песне веселой, как первый цветок после дождя проливного. И снова в уши шепот льется, очаровывает, гипнотизирует, зовет. Как любовница слух ласкает, едва прикасаясь, распаляя, обещая покорность его силе, ему. И ты веришь. Как мальчишка глупый, веришь.

Не поймет Вождь тишины давящей при штиле. Когда корабль затих, а вся команда что в молоке ходит, едва ногами ворочая, головы не поднимая. Жар сверху льется, миражи пуская - волшебные, дивные, чудные. Такие ты и в сказках не слыхивал и сам представить не можешь. И ты, вопреки рассудку здравому (когда это он его слушал?), не в каюту ползешь, в тень блаженную, а наверх, в гнездо воронье, чтобы первому языком поймать ветер сухой, соленый, скрипнуть зубами, причмокнуть губами потрескавшимися, поцелуй воздушный своей красавице непокорной послать, ведь не обманула она надежд, помучила, побеспокоила, но вновь заговорила.

А шторм? Ведь прекрасна Пучина не только в неге и радости, но и в самой грозной и опасной своей ипостаси. Когда рвет, когда мечет, когда к себе не подпускает. А то вдруг в объятия схватит, грудь обручем сожмет, губы поцелуем соленым и горьким заткнет, а потом оттолкнет прочь, отвернется. Как бросает корабль скорлупкой. Как шумит и ревет, брызгами-стрелами швыряет. И как ты смеешься во всю глотку, безумно и дико. Как загораются глаза, по цвету с этим морем схожие. И кричит капитан команду, и все единым порывом на места бегут. Пальцы канат мокрый хватают, ветер ищут, предугадать безумство спешат. Вот она игра со смертью! Вот огонь в кровь пускает, только соленый запах у того!

А что скрывает Пучина за покрывалом пестрым? Вереницу кабаков шумных, кружки эля одна за другой, гам, возню, драку лихую, на мечах состязание, девичьи объятия, поцелуи жаркие, танцы страстные.

А сколько еще всего скрывает весь мир?

Но сидели брат и сестра сейчас рядом. И было им Небо свидетелем, а Ветер советчиком. И сколь разны были они как огонь и вода, столь и схоже их сердца бились, глаза речи вели, души друг друга касались.

Одна кровь, единым горьким полынным вкусом полная.

[spoiler=Сочинялось под шум прибоя]

Мря, я влюбилась в этот пост, я влюбилась в этого Дамира * ^ *

Рад стараться, Плясунья  Еще поиграем.

Мои выдвиженцы:

1. Ярл за мощный в эмоциональном плане пост

2. Эомер с неуступающим в накале постом

3. Гара за таинственный пост