Дамир

Вастаки, роханцы, харадримы, даже эльф. Все они ехали в Рохан по просторам земель королевства Беорнингов. Хотя фактически эти земли не принадлежали оборотням, но власть их тут чувствовалась. Каждый раз проезжая тут, харадрим боялся наткнуться на здорового медведя, который способен разорвать его всадников, как волк ягненка. Даже сейчас он высматривал сородичей Беорна. В этих краях, как говорит Зафар, лучшее средство самозащиты это острый глаз и шустрый конь. В случае чего ему придется весьма недурственно работать копытом, тогда быть может…
 
Гляда на пребывающее в зените солнце, находясь совсем в стороне от группы, как бы в дозоре, южанин вспомнил брошенную им свою любовь в том темном лесу. Солнце яростно стремилось выжечь через белизну снега глаза южанину, который не уставал щуриться. И вот к нему присоединился его заместитель и верный друг, Зафар.
- Все еще думаешь о ней?
Его слова Фэнэк встретил молчанием.
- Я приятно удивлен. Я не ошибся в тебе, когда не стал выживать тебя из лидеров.
- Да, ты воин и вождь куда сноровистее меня, - не выдержав нависшей паузы, что нарушалась лишь скрипом снега, да фырканьем лошадей, ответил Фэнэк. 
- Да, но я в свое время успел немало покомандовать. Я никогда тебе не рассказывал об этом, но время пришло. Ты встал на правильный путь. Путь примирения с другими. Больше не говоришь мечом и стрелой. Мало того, умудрился влюбиться в ту, в которую нельзя. Сам понимаешь, ты для нее не ровня.
- Говори уже, - раздраженно бросил Фэнэк через плечо.
- Что ты помнишь о семье?
- Они продали меня в рабство за мешок воды.
- И все?
- А этого мало?
- Твои господа, которым ты вынужден был служить – лгали. Ты был совсем мал, когда твою семью отравили. Они мешали той силе, что лояльна Мордору. А тебя устранили, сделав рабом. По иронии судьбы тебя из одного рабства взяли в другое. Не знали кто ты. Ты служил вместе с орками.
- Не упоминай этих тварей при мне, - поежился харадрим, - Следы той службы все еще болят.
- Ты королевских кровей, Фэнэк. Но кровь та забыта и покрыта презрением. Только я ее помню и еще некоторые.
- Даже если это так, то я далеко не король. Я еле справляюсь со своей шайкой, а что делать с огромной сворой? 
- Те недели, что ты провел с эльфами изменили тебя. Ты сможешь. Не убегай от этого.
- Предлагаешь мне узурпировать власть дома?
Зафар ответил молчанием. Фэнэк тяжело вздохнул. Не этого он сейчас он хотел.
- Я никогда не гнался за властью.
- Нет, ты с бешеным норовом сразу хватал ее. Всегда, когда был шанс. Сейчас тот самый шанс. Дома творится моргот пойми что. Сам понимаешь, это время возможностей.    
- Мне нужно думать.
- Да че тут думать? Казни устроим и дело в шляпе.
- Где то там в твоем подсознании завалялся рецептик мощнейшего яда.
- Нет, мы хорошие. Мы не захватим власть, а возьмем ее на общих правах.
- Говори за себя, слабак.
- Тебе не хочется знать, как звали твоих родителей?
- А что мне это даст? – мотнул головой вождь, замолкнув. Зафар тоже затих. Так они молча проехали какое-то время вдали от основной массы людей. Им не хотелось, что бы их разговор слышали раньше времени. Шпионы были всюду, даже среди своих. Харадрим взвешивал все з и против. Ему многое не нравилось. Ему не нравилась идея ехать в Рохан, ибо там не все такие реформаторы как Эомер, с которым они неплохо уж если не сдружились, так хотя бы в неком товариществе конников. Он боялся, что их убьют. Праведный гнев за разграбления и смерть, что несли некогда сюда южане и еще не раз принесут. Намного меньше ему нравилась идея захвата власти на Родине, но при этом мысль о том, что это позволит не только его народу, но и другим светлым существам, выиграть время и прибавить сил. Все же армия Харада была сильной, как бы с насмешкой на нее не смотрели северные варвары. Правда, не ясно, что с ней стало сейчас. Создание напряженностей на южных рубежах Мордора не панацея, но шаг важный. Еще меньше ему нравилось как не по-королевски он поступил с Гиль. Его сердце рвалось обратно.
- Зафар.
- Да, брат?
- Бери людей и возвращайтесь на Родину. Тут нам делать больше нечего. Постарайтесь проскользнуть как-нибудь.
- Ты уезжаешь?
- Да…
- Если вернешься на Родину, я найду тебя, будь уверен.
Фэнэк и Зафар похлопали друг друга по плечу, а потом вороная кобыла главного харадрима устремилась в начало процессии, где ехала Милдред. Фэнэк стянул с лица покрывало, улыбаясь ей, но близко к людям не подъезжая. А потом, ничего не объясняя, развернув резво кобылу, помчался обратно в лес, вздымая снег.
Зафар подъехал к Милдред, глядя на удаляющуюся фигуру своего вождя.
- Ты должна понять его и простить, дочь степей. Он поступает верно. 

Написано в славном соавторстве
добрых братьев Дромангоргов.
[NIC]Торин и Ксинхейл[/NIC]
Солнце медленно сползало к линии горизонта и последние его лучи жизнерадостно поигрывали, отражаясь от стали сияющих гномьих доспехов, от золота и серебра драгоценностей, даже от напомаженных усов и бород. Стяги Федерации развевались и мерцали. Под ярко-алым небом небольшой отряд братьев Дромангоргов, казалось, маршем сошёл прямиком со страниц старой сказки. Гномы разместились на небольшом пологом и лысом холме неподалёку от Великой Реки. За целой грядой холмов, чуть поодаль от вод Андуина, если быть совершенно честным. Уж сильно задувал за шкирку ледяной ветер, несущийся с ледяных северных просторов. Близ лодок, на страже, остались лишь пара беорнингов и пара тангар, потихоньку согревавшихся отборным глинтвейном.
В лагере же, на возвышенности, Длиннобороды хорошо откушали, а теперь громко пели песни и от души хохотали в компании Гримбеорна. Отряд чернолесских путешественников, который все ждали, сильно запаздывал.
✵✵✵
Дромангорги вышли из пропахшего насквозь жаренным мясом и хмельным элем дворца Трандуила и очутились в ярко освещенном заснеженном саду, набитым народом. Скрывающие в вышине свои кроны деревья, запорошенные свежим снегом кустарники, последние цветы ускользающей осени, прозрачные и утонеченные ледяные фигуры, а так же бесконечные эльфы и люди. Со всех углоков раздавались громкие голоса и отовсюду лились праздничные песни и радостные речи. Гномы внимательно осмотрелись, насколько им позволяло их нетрезвое состояние, и дружно плюнули под ноги ковылявшему мимо листоухому.
- Балрог би балсар хурц чихенд, - разочарованно протянул Торин.
- Алтан нугас шаардалтаг бицаж гэр дум, - согласился Ксинхейл.
- Где теперь его искать? - Глорфиндель, видать, от кипящего внутри праведного гнева вспыхнул и сгорел, а пепел размело по округе, - Пойдём, что ли, перекурим.
Казад устремились вглубь сада, но свободного места на немногочисленных скамьях себе подыскать не сумели. Бесцельно бродить меж толпами народу Дромангоргам совсем не улыбалось и потому решено было не церемониться. Под искусно разушкрашенной корягой, которую Трандуил и его “ремесленники” выдавали за скамейку, устав от суеты этого мира, мирно прилёг один вдрызг пьяный эльф. По соседству, вконец осоловевший, балансировал ещё один ушастый с пустой бутылкой вина на носу. Одна мощная затрещина и циркач улетел в кусты, где нашли себе укрытие особенно любвеобильная парочка. “Мерзкие гномы!”, - раздался пронзительный возглас со стороны зарослей, но Дромангорги, как и всегда, не обратили внимания на это визгливое кукареканье.
- Нам нужен этот садхан шадой, - принялся ворчать Торин, взгромоздив свои тяжелые сапоги на спину валявшегося внизу эльфа. Ушастый лишь что-то хрюкнул, булькнул, но сильно возражать не стал. 
- Я смотрю, ты боишься простудиться, - отметил Ксинхейл, задумчиво разглядывая захмелевшего эльфа.
- У нас впереди долгий путь и много забот. Сопливый нос нам ни к чему, - и затянул добрую горстку нюхательного ширского табачку. 
✵✵✵
Снег хрустел под ногами, высоко в небе парили последние птицы, солнце ещё было в зените. Прошёл почти день с тех пор, как они покинули границы заколдованного леса. К их счастью, после путешествия Торина и его отряда, старый тракт отремонтировали, а злые силы изгнали из чащобных глубин. 
На западе, за невыскокими холмами, уже виднелсь острые верхушки древних гор. Где-то там был их дом. Настоящий дом. Братья переглянулись, но предаваться заунывным настроениям не стали. За очередным поворотом старого тракта взгляду путников предстало крупное поселение. Невысокие бревенчатые хатки с соломенными крышами, присыпанные свежим снегом, плотно сгромоздились рядом друг с другом. Дым из множества печных труб уходил высоко вверх и растворялся в небесной синеве. Колеса телег вдоль изогородей были разукрашены яркими красками. Захмелевшие крестьяне, закончившие свой тяжкий осенний труд распевали песни. Детвора играла в снежки, строила и сносила огромные снежные бабы. Надо всем этим возывашался колоссальный Дом Беорна. 
Удивительным казалось огромное количество свежевыстроенных изб. Это кое-что значило. Кое-что недоброе. Люди бежали с западного побережья Андуина, перебрались на другой берег, к своему лидеру и собирались вместе, готовясь дать отпор. Слава Махалу, это вовсе не значило, что они все должны сидеть с угрюмыми мордами и точить топоры о валун. Лишь неподалеку, на поле, тренировалась в стрельбе из лука дюжина беорнингов. Жизнь шла своим чередом. И впереди была очередная попойка.
За кружечкой-другой-третьей-четвертой пьяняще вкусной медовухи гномы бодро и задушевно поболтали с Гримбеорном за жизнь и решили все свои маленькие федеративные вопросы без особых проблем и взаимных разногласий.
Подытожил всё Торин, давно уже обговоривший с предводителем беорнингов все свои далекоидущие планы и получивший весьма приятные, но все же туманные обещания, а теперь фельдмаршал держался в стороне от всех этих заунывных разговоров своего братца.
- Вы, судари мои, хотите, чтобы у меня от ваших разговоров голова закипела?
- Так смочить надобно. Горiлки сюди!
✵✵✵
Гримбеорн поднялся со своей пригретой лежанки и взглянул куда-то за горизонт. “Идут”, - произнёс он. Через некоторое время и гномы рассмотрели вдалеке большую, разношерстную ватагу так интересовавшую их. 
- Нам обязательно терпеть этих дикарей? Миновали годы моей молодости, когда я мог терпеть эту харадримску вонь. 
- Извини уж. Каркуша принес более, чем ясную сводку. 
- Тогда пойдём встречать, - гномы бодро спустились с холма, к подходившим харадримам и рохиррим.
- А мы вас уж и заждались, - с необыкновенной приветливостью улыбнулся Торин.
- Прошу к нашим скромным кострам, дорогие друзья, вас ждет горячий ужин - последний луч солнца осветил зловещую маску Ксинхейла. Гном, увидев встревоженные лица от души расхохотался и добавил: “Не бойтесь, платить не надо”, - после чего указал своей мощной ручищей на холм, откуда шел приятный аромат жаренного мяса и притягательный запах эля, который тангар откупорили совсем недавно и ещё не успели приговорить. 
[AVA]warcraft3.org.ua/img/Mortar_team_portrait.png[/AVA]

Процессия медленно, но уверенно продвигалась по землям беорнингов, петляя меж заснеженных холмов. Свежий, только что выпавший снег вкупе с ярким, хоть уже и клонящимся к закату солнцем резали глаза, поэтому почти все ехали, сильно прищурившись. Ехали все вместе — рохирримы, вастаки, харадримы. Именно это больше всего и напрягало Эомера. Маршал, стиснув зубы, старался не обращать внимания на вопли восточан, которые, казалось, специально кричали всё громе и громче, дабы раззадорить Эадига. Пока мужчина не поддавался, хотя руки просто чесались слезть с коня и хорошенько пройтись кулаками по одной из этих наглых рож. Эомер перевёл взгляд на горизонт. Созерцание красот природы успокаивало и отвлекало от дурных мыслей, коих в последнее время накопилось даже слишком много.
 
"Во-первых, Милдред. Эта восточная стерва, что сейчас едет рядом с Теодредом. — Эомер перевёл взгляд на девушку и сплюнул на землю, — Это ведь из-за неё сейчас мы едем такой толпой, её приспешники. И чего она только забыла с нами?... Нет, это как бы ясно, всё дело в брате, но... Во имя предков, за что мне такое наказание?" Маршал тяжело вздохнул и отъехал слегка в сторону, держась левее основной процессии и отдаляясь от навязчивых восточан. "Во-вторых... восточане. Я думал, я привык к ним за неделю пребывания в Лихолесье. Ничуть. Видимо, там они ещё сдерживались, ибо сейчас они просто ужас. В-третьих... Теодред. Мне абсолютно не нравится то, что творится с братом. Начнём с того, что я не понимаю, что с ним творится — и именно это тревожит меня больше всего."
 
Эомер исподлобья посмотрел на брата. С того самого вечера он как-то даже особо и не пересекался с ним, благо, Ярл тоже оставил его в покое. Большую часть времени Эомер проводил в прогулках по лесу и посиделках у костра, изредка пересекаясь с другими гостями. Но даже так Эадиг всё равно умудрился заметить, что Теодред чуть ли не по пятам ходит за Милдред, постоянно гуляя с ней и беззаботно болтая. Эомер скривился. "Ну и гадость. А ещё делает вид, что всё в порядке, что ничего не происходит и не произошло... а теперь ещё едет рядом с Теодредом." Мужчина и сам не понимал, откуда у него такая ненависть и нелюбовь к этой девушке. С одной стороны, Эомер оправдывал себя исконной ненависть к восточным народам, с другой, за неделю в Лихолесье Маршал успел немного пересмотреть свои взгляды по этому поводу. Ярчайшим примером того, что не все люди Востока плохи, был Фэнэк. Эомер обернулся, но не увидел харадрима позади колонны — лишь чёрную точку на горизонте, мчащуюся обратно в лес. Эадиг моргнул — и точка исчезла, слившись с деревьями. "Показалось?... Ну да ладно." Эадиг уже было собирался продолжить свои моральные искания, как его мысли были грубо прерваны громким кличем. Этот голос перепутать с другим было невозможно.
 
— А мы вас уж и заждались! Прошу к нашим скромным кострам, дорогие друзья, вас ждет горячий ужин. Не бойтесь, платить не надо, — Эомер подъехал к голове процессии и остановился по левую руку от Теодреда. Перед ними стояли гномы. Эадиг слегка нахмурился и попытался вспомнить, где же он их видел. "Свадьба? Да, точно, это же были представители от гномов! Хм, я думал они уже уехали." Эомер перевёл взгляд на брата. Теодред почему-то колебался в принятии решения. По лицу мужчины было ясно, что он хочет как можно скорее вернуться в Рохан, не тратя время на какие-то остановки. Ярл уже было открыл рот с явным намерением отказаться от приглашения, но Эадиг повернулся в его сторону и как бы невзначай, в сторону бросил:
 
— Гномы — наши друзья. А людям не помешает отдохнуть перед следующим долгим переходом.
 
Теодред замолчал и пристально посмотрел на Эомера. Тот ответил ему спокойным взглядом, что, правда, стоило ему немалых усилий. А вот удержать ту же спокойную маску при взглядена Милдред рохиррим не смог, и губы мужчины сами собой сложились в недовольную ухмылку. Ярл тем временем обратился к Торину и Ксинхейлу.
 
— Мы с радостью принимаем ваше предложение, дорогие друзья. Думаю, все мы будем рады отдохнуть в тёплом кругу друзей после долгого дня. Верно?
 
Колонна отозвалась нестройным, но весьма довольным хором голосов. Особенно после того, как до процессии долетели манящие запахи пищи и выпивки. Небольшая заминка, и вот уже отряд, ведомый гномами, спешил к кострам. Эомер втянул носом аромат эля. "Ну, может быть, не всё так уж и плохо, а? Не самое лучшее начало дня, так хоть завершение будет подобающим."
 
[spoiler=Для соигроков]Роль Тео пока на мне, он вроде ещё не объявился. Так что, если кто-нибудь будет обращаться к нему — Милд или Торя, я отыграю. И даже постараюсь не сильно унизить Ярла, хе-хе-хе.
 

О море пели эльфы и здесь - она сама видела его - но вода соленая, и пить её лошади не могут, а без них, без степи своей она жизни не мыслила - ей оно было холодным и грозным, равнодушным, пустым. Может, ей следовало разделить его восторг - но ей до того дела не было - она устроилась на перилах, свешивая ноги вниз - один толчок ветка и упадет вниз - но ветер никогда не пожелает сгубить её. 
 
Только видится она на погребальном костре, с ранней сединой в волосах - ветер раздувает пламя до самых небес и смеется - она не должна жить, никому не должна - но живет, потому что некоторые цепи мы сами навешиваем на себя, любя.
 
- Оно того стоило для тебя, да? Оно точно того стоило для тебя, Дамир?
 
Всех женских слез по нему пролитых, всей той боли, постаревшего отца, погибшего так скоро... Горделивого мужа Милдред, с красным ожерельем на сердце, и шкур, кровью его залитых. Стоило ли это тающего в травах закатного солнца, плясок и пиров, всеобщего обожания, женщин, готовых ради него на все? 
Милдред одного солнца хватило, что бы отказаться от всего остального, стать Вождем и связать всю суть свою со степью. Только закатов этих незабываемых - а есть еще и рассветы, и ржание коней, и скачка вольная.
 
А море? Это только лишь вода - не выпить её, ни сердце согреть.

Плащ яркий с улыбкой принял, перекинул за плечо широкое, яркой волной ткань плотная расчертила воздух, разрезала холода и легла послушно, замерев за спиной у хозяина. Вдохнул полной грудью, распрямляясь, будто трава высокая после ночи холодной вверх, к небу ясному тянется, жизнь из земли пьет.
Взгляд мимолетный, но цепкий заметил, медовыми глазками девчушка сверкнула, даром что ростом мала, а все равно сердечко чует, догадывается. Но что сказать ей про браслет?
Ведь со стороны – пустяк, безделица, а как зверь дикий накинулся на коневода, опасность презрев, даже не подумав о ней толком. Так ветер налетает, резко, с порывами. Он метет и чешет, и уничтожает, и пыль в глаза горстями кидает, и смеется, и хохочет, и ревет, и плачет, и рычит. Все в нем смешалось. Все это смешалось и в браслете родном.
Если бы Дамир не Дамиром был, другую душу, другой склад в себе носил, то перешло бы сокровище звонкое на его запястье, когда тяжелый меховой плащ вождя грузом ответственности на плечи лег, когда бы ему первому главный костер на очередной стоянке жечь, молоко из общей чаши первым пригубить, по кругу передать, с каждым братом и сестрой делясь, с семьей еще больше роднясь. Но он Дамир. Степной сын, но от степи убежавший. Куда? Вперед, скакать, мчаться, куда глаза глядят, куда сердце зовет, те края повидать – дальние и опасные – которые в песнях живут, которые с детства где-то глубоко внутри осели и всходы дали.
Он не искал оправданий, никогда. Потому что не считал себя виноватым. Он поступил так, как в небе звезды написали, и Светило ясное, по всему видать, не зря сестру родную – дерзкую, сильную и слабую одновременно – ему в дар принесло. Да даже если бы и не было ее, все равно, все равно ушел бы. А племя, где вырос, с кем хлеб делил, последнюю капли воды отдавая, черным пеплом его бы имя посыпало и навсегда забыло. Наверняка и сейчас среди них были такие. Но он Дамир – Вольный Ветер, Дикий Мустанг. А приказывать бесполезно.
Глаза потемнели, опустился взор, снова на золотом переливе отдыхая, с головой окунаясь, будто в пучину, в самую глубину и даль. Не его. Не принес бы он пользы братьям и сестрам, если бы остался. Конь ввысь не взлетит, а ястреб норы рыть не научится. Не вождь он, чтобы отец не лелеял в сердце, какую бы историю не складывали сказители. Поэтому и не надел сейчас старший сын браслета. На пояс повесил, а потом сестре вернет – настоящему вождю. С отцовской руки на руку сестринскую и с нее на следующего родителя племени сильного и крепкого. Так и только так.
Но разве же объяснить девочке всего, что внутри моря буйного гудит? Что там плещется, ярится? Ведь ушел он, плевать должно. Забыть, не его дело, не его племя, не его семья, не его браслет. Но от крови он не отрекся. Путь его свою петлю сделал, в узел тугой поворот завив, но частицу запаха ковыля он унес с собой и сберег. Его жизнь, его право.
Мелькнуло ли все это в глазах его? Если и да, то лишь серебристым боком рыбы цветной на глади воды – сверкнуло, заблестело, и только внимание обрати, так и нет ничего. То ли привиделось, то ли взаправду было. Сиди, гадай, да волосы пальцами перебирай.
- Не пойду один, - упрямо губы сжались, искра пробежала, ярко вспыхнув, веселый костерок языками брызнул. – Когда один сидишь, всякую чепуху в голову нести может. Надо ли? – Пожал плечами, встряхнулся, веселый норов показав, сбросив тени прошлого, так нежданно обступившего кочевника в этом далеком северном лесу. – А стены лишь давят, не под стать свободолюбцам долго в каморках сиживать, пусть даже и таких роскошных. – Подмигнул, развернулся, снег рукой смуглой собрал. Колется, кусает кожу цвета непривычного. Юг с Севером сцепились, в одно соединяясь, как две ленты в танцах. – Но посмотрим, какая ты ловкая, Плясунья. Никто еще не нападал на меня безнаказанно! - засмеявшись колокольцами, бляшками медными, метнул в Инас снежок.
Завертелась пляска иная, быстрая, звонкая, громкая. Топала вприсядку, ветки елей темных качала, снег был им партнером, ведомым, нитью, что двоих танцоров соединяет, из руки в руку ведет, волосы взметает, глаза порошит. И тепло уже по телу льется, не страшны морозы, когда танец в крови бурлит, когда есть только линии, изгибы, прищур лукавый, улыбка, задор. И смех скачет, все верх и верх, пока до Небес Всевидящих не докатится, не достучится. А луна сквозь тучи смотрит, любуется на пляску солнечную да по покрывалу льда.

Настал этот день и момент прощания. Неделя пролетела словно миг, хотя за эти дни эльда, пожалуй, впервые чувствовала себя так легко и беззаботно, чувствовала, что живет, а не просто существует. Каждый день она откладывала мысли об отъезде людей. Они с Фэнэком гуляли, девушка, наверное, показала каждый уголок ведомый ей самой. Часто к их прогулкам присоединялись знакомые лица, но по каким-то причинам вскоре все равно  оставляли их наедине, хоть харадрим и старался не позволять себе вольностей с самого праздничного вечера.  Старания были заметны, но малодейственны.
Теперь, Гиль даже растерялась. Осознание того, что, быть может, видятся они в последний раз, камнем придавило всю ту радость от прошедших дней. Она привязалась к Фэнэку за эти дни, несмотря на глупости, которые он мог иногда ляпнуть, он был интересным собеседником. Дева и сама заметила, что мужчина стал чаще улыбаться.
Теперь и на нем лица не было. Он не звал ее за собой, а она не просила остаться. Да и как она могла? Удерживать эдайн среди бессмертных? И эльда не покинет свой дом, свои родные земли, как бы ни звал он ее. Здесь появились на свет ее родители, здесь родилась и она с сестрой, здесь ее место. И Мать-Земля, что ныне спит, укрытая белым пологом, Древа-Исполины – вечные мудрецы, и купол звездного неба над лесом – никогда не покинут ее сердце. Здесь ее родина.
А он… Он другой. У кочевника нет дома, кроме бескрайней пустыни, нет семьи, кроме той, что следует за ним с клинками наголо, нет земель, которым нужна защита. Свободный как ветер, и столь же переменчивый. Холод медленно, но верно закрадывался в сердце.
Какое-то время, потоптавшись среди своих, харадрим подошел к ней. Оставил на губах поцелуй и крепко обнял прижав к себе, накрыл ее сердце своим, закрыл ее от этого холода. От вновь нахлынувших чувств, дыхание сбилось и почему-то послышался всхлип. Из под прикрытых пушистых ресниц по щекам эльфийки текли слезы, которые она тщетно силилась остановить. Человек и эльфийка так и стояли, обнявшись, в стороне ото всех, хоть сейчас было все равно, что кто-то их увидит.
- Ты должна простить меня. В очередной раз...
В памяти всплыли его слова, о том что тот, так или иначе, направит свой путь к ее. Но… «Нет… Это невозможно… И не за что прощать, просто судьба распоряжается иначе…». Она молчала, оставив его просьбу без ответа. Только вытерла рукавом слезы, и выдохнула уже спокойней. Глупо-то как… Она ведь и поныне не может сказать любит ли она его. Но от чего-то больно отпускать его сейчас. Увидятся ли снова?
- Я буду вспоминать тебя каждый день на рассвете. Ты как утреннее солнце вырвала меня из темноты. Отныне моя рука будет защищать только светлых существ. – Он почти клялся, глядя ей в глаза и самую душу. Эльда улыбнулась, с долей грусти, но это была светлая улыбка. Она верила ему, хоть и понимала, что однажды темная сущность его одолеет, а забудет он ее совсем скоро. Но покамест и он будет жить с верой, а значит, не зря они встретились. Одиночество и страх покидали ее. Пусть так, пусть на короткий миг их жизней они встретились, ярко и несуразно, но все же. И если он, вопреки обещаниям забудет, то она оставит его в памяти навсегда.
Будто отозвавшись на ее мысли, мужчина укрыл ее плечи своим шарфом. Не на память. Просто, чтобы часть его осталась рядом с ней. Было приятно, и Гиль немного опешила. Ей тоже захотелось подарить ему часть себя, которая следовала бы с ним всюду. Все мысли о возможных дарах лихорадочно разбежались, она не готовила подарков. И до дома путь не близкий, пока она вернется, проводники уже уведут гостей. Речи высоких господ уже закончились, они вот-вот выйдут в дорогу.
В последний момент взгляд ее упал на свои руки. Кольцо в виде изогнутого крылышка. Это кольцо в своей время дала ей сестра, когда они так же прощались, хоть и знали что увидятся скоро. Это кольцо – знак семьи, который она всегда считала своим оберегом. Не задумываясь эльфийка сняла его с пальца, взяв харадрима за руку, вложила тому в ладонь, и закрыла ее в кулак. Коротко, и легким касанием губ поцеловала мужчину, и отступила назад.
До сих пор не проронившая и слова, боясь, что хлипкое равновесие ее души вот-вот рухнет, она только сказала с грустной улыбкой:
- Не в последний раз видимся…
Так ее учили: прощаться – только с улыбкой, прощаться так, будто встретятся снова, даже если надежды нет. Она зашагала прочь, не дожидаясь пока все гости покинут врата.

Неделя - как солнца всполох меж свинцовых, тяжёлых туч, коротко, ярко сверкнула, ослепила и исчезла в черноте, и перед маленькой девочкой теперь - выбор, и выбор только её, Инас, потому что в этот день и в этот час жизнь её вершится, и никто над нею не властен, никто не прикажет, никто не прогонит.
 
Но она видит, что не здесь её место, не ей здесь звёзды светят, не ей здесь костры жечь и плясать ночами; королева её, Сархи-ур-Халит, дом здесь нашла, любовь обрела, но не она, Инас. Она не нужна уже, она - как напоминание госпоже горькое, как тень прошлого, она - лишь только одна из слуг. Одним подданным больше, одним меньше - судьбы ничьей не изменит, устоев не сломает.
 
Но больно, больно вот так уходить, покидать, душу себе рвать, глядя, как рука об руку - госпожа и муж её, и в какой-то миг - между громкими, гулкими ударами сердца, в давящей на виски тишине - нестерпимо потянуло вернуться - как псу велит верность с коротким лаем, уши прижав, скуля, хвостом подметая землю, увлечься у ног, голову под руку подставить, на хозяина глядеть долго, преданно, и взор не сводить, и всюду за ним следовать; но чувствует, знает, что что-то в ней уже переломилось, истлело, истончилось, эта связь, эта цепь - и в радость и в горе, и слёзы и смех для неё - уже не так прочна, и если пожелаешь, если рванёшься, если пересилишь - вырвешься.
 
И она жаждет этого, с завистью смотрит на Вождя, на братьев и сестёр её названных, на плещущееся знамя - слышит ветра вой, конское ржание, выкрики кочевников в хлопанье трепещущего стяга, - хочет так же, хочет тоже – в степь, в бурю, в море вереска, к песням и вереницам костров по равнине, к скачке через ночь; жить не может в золочёной клетке, снова в дворце, снова в сияющих великолепием залах, средь фрейлин в богатых одеждах и королевской стражи, с мыслью о том, что осталось за спиной, и что грядёт, какая дорога стелется впереди для неё средь вековых северных лесов.
 
Ничего не сказала она ни Милдред, ни королеве: боялась, боялась до холода в груди, до дрожи в руках этих слов, которых всё равно не найдёшь, боялась этого решения, но знала, что придётся выбрать, что не останутся истерлинги чертогах Чёрного леса, что уйдут на восток – видела, как шепчет Вождь рассветному ветру, как обращают её люди взоры к горизонту, слышала, как звала их степь, как звала их мать. И уже тогда, когда только увёл лесной царь королевну свою в покои, знала: для неё потеряна госпожа, и предстоит ей уйти.
 
И сейчас – губы дрожат, полный решимости, но отчего-то тревожный взор мечется меж вастаками – разноцветная, обыкновенно шумная, но ныне притихшая толпа – и венценосной четой, и сама она спокойно стоять не может – за подпругу на круглом конском боку хватается, рукой то и дело кольцо на груди находит, через плащ ощупывает, с ноги на ногу переступает, брови смоляные хмурит.
 
Во взгляде, на королеву обращённом – вина, почти отчаяние, мольба, – отпусти, прости слугу свою, не предаю я тебя, солнце моё – но не подходит, среди уходящих стоит, подле Милдред держится, а сердце тоска, боль дикая, неуёмная разрывает – надвое самоё себя она рвёт.
 
Но готова по первому знаку в седло вскочить, на Тсеру, вороную кобылу Вождя, в гриву конскую вцепиться, руку поднять, ладонью взмахнуть на прощание – и растаять в метели, исчезнуть, спрятать лицо в холодных объятиях, ветру позволить унести печаль прочь из груди.
 
[spoiler=вне]Я пока переход не вставляю, ибо даже не знаю, в какую локацию, так что, наверное, уождь за двоих может его отписать.
 

- Вот веть незнасти какие! - перевирая восточное произношения истерлинга, повторила за ним Инас - странным, чуть порыкивающим, с хрипотцой голоском, смеясь и щурясь на Дамира снизу вверх, отмахиваясь от него шутливо. - Незнасти телятьи, бе-бе-бе!
 
И смеху его отвечает, звонко, громко, глядит с прищуром хитрым, во взоре искорками веселья - отражения крохотных снежинок, и для счастья достаточно ей одного только задорного, заливистого смеха - со снегопадом смешивается, перемежается, и не страшна пурга, дорожного плаща подолом длинным укрывшая дворцовый сад, и кажется, что средь опадающих с небес льдинок - звёзды, такие же яркие, иным светом мерцающие, разбросанные по ночному своду щедрой рукой, подобно каменьям драгоценным.
 
Птица чудная, с очами жёлтыми, круглыми - как золотые блюдца чайные из сервиза королевского - криком метель взрезала, крылами бесшумно пелену снежную прорвала - и прочь улетела, в ветвях густых скрылась. "Эко странная сова! - удивилась девчушка, голову подняв. – С целую кошку размером, не то, что наши пустынные сычики..."
 
Хохотнула коротко, на засыпанного снегом истерлинга глядя, и ответила:
 
- Никогда я не слышала, чтобы деревья Эрин Ласгалена, - запомнила-таки чужие слова, в разговоры фрейлин вслушиваясь, - были подвластны владыке эльфийскому. Знаю только - знаю, поэтому что сама вижу, - что с лесом своим он - одно целое, одна душа, что, коли хворь какая или тоска нападает на Короля, худо и чаще, и стонут вековые деревья под лютым северным ветром; и, если ясен и светел бор, счастлив и господин мой.
 
Девочка, потоптавшись немного на месте, подняла обронённый ею плащ тёплого охристого цвета – точно песок меж пальцев пропускаешь, мягка и бархатиста ткань – и Дамиру подала.
 
- Плащ уж лучше себе оставь, коль не нравится тебе северная зима, я и так не замёрзну, - помолчала немного, подумала, взор опустив, и промолвила, вскинув голову: - Коли хочешь – можем вернуться во дворец, пусть и не в зал. А можем и по следу птичьему пойти, посмотрим, в какие чащобы, в какие леса сова полетела, - рукой взмахнула, на бурое в крапинку пёрышко, филином обронённое, указала. - Или один иди… - на браслет, в пальцах зажатый, взгляд короткий – молнией, коротким проблеском интереса и любопытства – бросила, но через миг уже – в глаза синие, штормовые, смотрит испытующе, пристально, точно бы в них, не в словах, ответ прочесть желает.

Слова ее, да даже не слова, а само звучание, музыка, плач сдавленный, что наружу рвется, ребра ломает, мышцы тревожит, как острейшее лезвие ему сердце режет, раны оставляя, из которых кровь сочится, течет. Странно, он практически не знает ее, но сейчас, тут, в саду чужом, запорошенном снегом, две фигурки в буране затерявшиеся, будто от мира вокруг отделенные, огороженные от событий кружащихся, стали ближе друг другу, понятнее, роднее. Разные пути им выпали, разные дороги вперед уведут, но сейчас перечеркнули они друг друга, встретились, а Ветер ничего просто так не делает, и Земля без замысла путь не кладет.
Вот значит как занесло в эту чащу, Черным Лесом зовущуюся, Драгоценность и Цветок Востока. Против воли, против плана, выкрадены в лучших традициях, вырваны как нитки дорогие из общего узора ковра. И был ли выбор у девчушки? Нет, вряд ли. Попала в вихрь, закружилась, завертелась, и понес ее ветр северный, мощный и могучий, потащил в зиму, не думая, что где-то глубоко внутри жилку в сердце порвал, и шрам зажил, но вспыхивал тупой волной всякий раз, как удар сердечко совершало. И Небеса лишь ведают, сколько раз луна солнце сменит, прежде чем переменится, переживется.
«Я ушел, сам решив. Мой выбор. Мое право. Моя боль, моя радость. А она?»
Ведь судя по боли, по надрыву, по струне натянутой, дрожащей, лишь королева у девчушки была – одна радость, одно солнце, ось, вокруг которой мир вращался, разрушенный после тьмы одиночества.
Скользнули, блеснули бляшки золотые, как тысячи жарких южных солнц сверкнув. Соскочили, упали и утонули в снегу глубоком, холодном и неживом, пусть и сверкающем, пусть и красивом. Вот так и съел лес пустыню, поглотил.
- Нет у меня ничего, Дамир. Только то, что в сердце осталось.
Забыл про ноющую боль в мышцах, свинцом тело наливающую, забыл про синяки и царапины, про кровь полузастывшую, полузамерзшую. Сорвался со скамьи, плавно перед девчушкой оказавшись, присев так, чтобы его лицо на ее уровне было, глаза ее глаза нашли, поймали.
- То, что в сердце – самое важное и есть. Я не даю пустых обещаний, да и ты не глупа, чтобы принимать их. Но если вдруг, волею Ветра или по решению Небес, занесет меня в твои пустыни, и если попадется мне на глаза родной тебе талисман, то я не пройду мимо. Сейчас пересеклись дороги, может, и дальше им встретиться придется. – Улыбка тронула кончики губ, но глаза серьезно смотрели, не мигая практически. – Но мой дом недалеко от твоего лежит, верно? Значит, над собой мы одно небо видим, не такое как здесь, а наше. Один ветер глаза целует и щеки гладит. Помнишь наше звездное небо? – Он на миг задрал голову, прищурился. Нет, плохо видно за снежной метелицей высь высокую. Лишь урывками, то тут, то там сверкнет, развернется. – Любовь родителей к детям одна и нерушима. Они как яркие звезды и мигающие огоньки. Возьми это. Не навсегда, но с возвратом, - с пальца аккуратно золотое кольцо снял. Посмотрел на него внимательно, губами прикоснулся, веревочку продел и девочке протянул. – Это символ солнца южного, того, что над твоей и моей головой светит. Согласен, степи в нем больше пустыни, но это подарок отца сыну. Такой же как матери дар дочери любимой. Одна энергия. Один посыл. От родителя чаду. Кольцо не так безлико как монисты ничейные. И даже если он не даст тебе того тепла, что мне дарит, то будет напоминанием служить. Вернешь мне его в обмен на газельку. А нет, так у себя навсегда оставишь. Об одном прошу: по своей воле не передавать больше никому, никогда. Только мой талисман в обмен на твой.
Одной рукой ладошку детскую взял, кольцо вложил и сжал пальчики, своими руками обхватив.
- Один ветер. Одно небо. Одно солнце.
- Что ж, - деланно весело заметил, носик маленький поддел, подбодрил, поднялся, распрямился, по волосам смольным рукой провел, снежинки смахивая. Красуется, радуется, потому что привык, потому что не умеет иначе. От резкого движения боль резанула, в боку заколов. Охнул от неожиданности, расхохотался. – Экий коневод неласковый попался, с рукой тяжелой. – Подмигнул девчушке. – Про оленей северных говорила? Это такие рогатые, невысокие, с копытами широкими? Видел, но издалека только. Как-то лошади стремительные мне милее. – Поднес пальцы к подбородку, задумался на миг. – И как олени только с таким украшением в чаще леса живут? Запутаются в ветвях же.

Замер на миг степной сын, провел ладонью по волосам каштановым, вздохнул тихо. Забывать, забывать начал, каково это, когда кто-то вот так просто, с искренностью в сердце к себе прижимает, и за что? Даже не за обещание, а за то, что надежду дал, пусть призрачную, пусть полупрозрачную как шелк струящийся, но дал. Понял, о чем сердечко детское страдало, может быть, потому, что сам ребенка своенравного в душе хранил.
- Будет тебе, Инас, - неловко голос прозвучал, тепло губ коснулось, в глазах мед душистый. - Вот ведь нежности всякие...
И снова он брат старший, защитник у сестер, тот, кто выслушает, к груди прижмет, помолчит вместе али песню споет, в пляс пустится, не побоится на коня резвого верхом посадить, змею ядовитую отбросит, сказку на ночь скажет или сон постережет, слово ласковое молвит. И воспоминания далекие, полустершиеся, разбитые как мозаика цветная, снова вспыхнули в глубинах памяти, засверкали, заискрили, и будто жар в груди разлился, золотой рекой побежав, и будто оказался он где-то далеко-далеко отсюда, и не в этом времени, и не сейчас, а может в прошлом, а глядишь, и в будущем.
С прищуром лукавым слушал малышку, голову немного набок склонив. По всему видать, полюбились ей эти звери чудные, с рогами ветвистыми, с глазами добрыми, с походкой странноватою.
Усмехнулся при виде "рожек оленьих", а на заявление о короле эльфийском расхохотался, звонко и живо, будто зиму с морозом прочь прогнал.
- Природа никогда ничего просто так не придумает, а вот ежели сами фантазировать начинаем, то в самый раз впросак попадаем, - подмигнул хитро. - Но короля лесного, если легенды старые не врут, даже деревья слушаться должны, ветки в стороны разводить. Врут, наверное, - замолк на мгновение, оценивающим взглядом деревья оглядел, шагнул к ближайшему старому буку, хлопнул по коре рукой смуглой, голову задрал. - Эй, дерево высокое, слушаешься короля своего или по собственному закону живешь?
Сорвался свысока филин, прошелестел крыльями широкими бесшумно, глазами-плошками сверкнул и скрылся из виду, будто и не было вовсе. А с ветки верхней, птицей потревоженный, снег сполз, разбился о веточки, сучья да переплетения и серебряным дождем запорошил вастака, сверкающее покрывало на волосы набросив, глаза заколов.
Фыркнул, помотал головой истерлинг, улыбнулся девчушке.
- И как их понять? Что у ветра быстрого спрашивай. И да, и нет тебе в ответ.

И глаз отвести не может, хоть и прочертившими серебряные царапины на щеках слезами – невысказанные слова, сдержанный крик, всё, что теснилось, что клокотало, что ревело лютым, солёным, холодным океаном внутри; побелевшие губы плотней сжимает, душит плач, вздрагивает, вздыхает прерывисто, но взора не отводит, точно сейчас для неё этот глубокий, синий, цвета неба взгляд – как жизнь, как воздух, как нить собственной судьбы.
 
И не думая, не размышляя - как попадёт кочевник во дворец, как найдёт неприметную игрушку в сотнях высоких залов, в лабиринте коридоров, в убранных шёлком да атласом покоях?.. – каждое слово ловит, с холодом подходящей к концу ночи вдыхает, верит, потому что сердце велит, потому что она иначе и не может – слишком привязалась, слишком привыкла, уже не отпустит, потому что таков ребёнок – он полюбит человека, небо, зверя, место, один только звук – и уже навсегда, и уже не разуверится.
 
Отвечает ему: «Помню», и перед взором – мириады рассыпанных по чёрному бархату огней, вспыхивают, мерцают, сливаются в единый поток, завихряются в причудливые, такие знакомые узоры, и бегут чьи-то пути по небесным чертогам серой золой, подброшенной в воздух, по ветру развеянной, и очи ночных псов, ночных гончих, что травят, загоняют луну на запад, горят диким огнём. 
 
Боится, не хочет принимать подарка, потому что хоть и он ей теперь – почти брат, это чужое, это чужая память, чужая страна. Но слушает его, внимает тихим словам, и сжимает в ладони кольцо, прикосновение рук хранящее, и светом Солнца, в железе запрятанного, от пальцев к самому сердцу – тепло, родное, то, что дарят родители детям своим с заботой, ласковыми словами, любовью, поцелуями, объятиями.
 
Инас медленно, осторожно надела подарок истерлинга на шею, под одежду спрятала – чтобы кожей чувствовать, чтобы у сердца кольцо было.
 
И вдруг – сорвалась, плащ его скинула, с коротким всхлипом обняла – и до груди-то не достаёт, хоть и на мысочки встала – бережно, мягко, чтобы боли не причинить, но со всею благодарностью, со всеми словами, которых не скажешь, потому что они – в душе, со всеми слезами радости.
 
- Да и он тебя нескоро забудет, - рассмеялась девочка, на шаг отступая, улыбаясь вновь. – А олени точно такие, и ещё у каждого украшеньице какое-нибудь – бубенцы, из бисера верёвочки, ленточки на рогах… Про лошадей сестра твоя то же сказала. Вы похожи на них, вы, дети Золотого Орла; оттого и едины с ними душой, - помедлила немного, помолчала, подумала и сказала: - А олени совсем и не цепляются за ветви, они низенькие слишком, - ладошки раскрытые к голове приставила, рожки оленьи показывает, - а вот эльфийский король, наверное, не раз в листве рогами путался… - прыснула, зубки острые показав – не со зла совсем, не таила она обиды на господина, - но уж больно смешила её корона высокого, статного Трандуила – из ветвей подобие рогов сплетение.

Слова ее, да даже не слова, а само звучание, музыка, плач сдавленный, что наружу рвется, ребра ломает, мышцы тревожит, как острейшее лезвие ему сердце режет, раны оставляя, из которых кровь сочится, течет. Странно, он практически не знает ее, но сейчас, тут, в саду чужом, запорошенном снегом, две фигурки в буране затерявшиеся, будто от мира вокруг отделенные, огороженные от событий кружащихся, стали ближе друг другу, понятнее, роднее. Разные пути им выпали, разные дороги вперед уведут, но сейчас перечеркнули они друг друга, встретились, а Ветер ничего просто так не делает, и Земля без замысла путь не кладет.
Вот значит как занесло в эту чащу, Черным Лесом зовущуюся, Драгоценность и Цветок Востока. Против воли, против плана, выкрадены в лучших традициях, вырваны как нитки дорогие из общего узора ковра. И был ли выбор у девчушки? Нет, вряд ли. Попала в вихрь, закружилась, завертелась, и понес ее ветр северный, мощный и могучий, потащил в зиму, не думая, что где-то глубоко внутри жилку в сердце порвал, и шрам зажил, но вспыхивал тупой волной всякий раз, как удар сердечко совершало. И Небеса лишь ведают, сколько раз луна солнце сменит, прежде чем переменится, переживется.
«Я ушел, сам решив. Мой выбор. Мое право. Моя боль, моя радость. А она?»
Ведь судя по боли, по надрыву, по струне натянутой, дрожащей, лишь королева у девчушки была – одна радость, одно солнце, ось, вокруг которой мир вращался, разрушенный после тьмы одиночества.
Скользнули, блеснули бляшки золотые, как тысячи жарких южных солнц сверкнув. Соскочили, упали и утонули в снегу глубоком, холодном и неживом, пусть и сверкающем, пусть и красивом. Вот так и съел лес пустыню, поглотил.
- Нет у меня ничего, Дамир. Только то, что в сердце осталось.
Забыл про ноющую боль в мышцах, свинцом тело наливающую, забыл про синяки и царапины, про кровь полузастывшую, полузамерзшую. Сорвался со скамьи, плавно перед девчушкой оказавшись, присев так, чтобы его лицо на ее уровне было, глаза ее глаза нашли, поймали.
- То, что в сердце – самое важное и есть. Я не даю пустых обещаний, да и ты не глупа, чтобы принимать их. Но если вдруг, волею Ветра или по решению Небес, занесет меня в твои пустыни, и если попадется мне на глаза родной тебе талисман, то я не пройду мимо. Сейчас пересеклись дороги, может, и дальше им встретиться придется. – Улыбка тронула кончики губ, но глаза серьезно смотрели, не мигая практически. – Но мой дом недалеко от твоего лежит, верно? Значит, над собой мы одно небо видим, не такое как здесь, а наше. Один ветер глаза целует и щеки гладит. Помнишь наше звездное небо? – Он на миг задрал голову, прищурился. Нет, плохо видно за снежной метелицей высь высокую. Лишь урывками, то тут, то там сверкнет, развернется. – Любовь родителей к детям одна и нерушима. Они как яркие звезды и мигающие огоньки. Возьми это. Не навсегда, но с возвратом, - с пальца аккуратно золотое кольцо снял. Посмотрел на него внимательно, губами прикоснулся, веревочку продел и девочке протянул. – Это символ солнца южного, того, что над твоей и моей головой светит. Согласен, степи в нем больше пустыни, но это подарок отца сыну. Такой же как матери дар дочери любимой. Одна энергия. Один посыл. От родителя чаду. Кольцо не так безлико как монисты ничейные. И даже если он не даст тебе того тепла, что мне дарит, то будет напоминанием служить. Вернешь мне его в обмен на газельку. А нет, так у себя навсегда оставишь. Об одном прошу: по своей воле не передавать больше никому, никогда. Только мой талисман в обмен на твой.
Одной рукой ладошку детскую взял, кольцо вложил и сжал пальчики, своими руками обхватив.
- Один ветер. Одно небо. Одно солнце.
- Что ж, - деланно весело заметил, носик маленький поддел, подбодрил, поднялся, распрямился, по волосам смольным рукой провел, снежинки смахивая. Красуется, радуется, потому что привык, потому что не умеет иначе. От резкого движения боль резанула, в боку заколов. Охнул от неожиданности, расхохотался. – Экий коневод неласковый попался, с рукой тяжелой. – Подмигнул девчушке. – Про оленей северных говорила? Это такие рогатые, невысокие, с копытами широкими? Видел, но издалека только. Как-то лошади стремительные мне милее. – Поднес пальцы к подбородку, задумался на миг. – И как олени только с таким украшением в чаще леса живут? Запутаются в ветвях же.

Слова ее, да даже не слова, а само звучание, музыка, плач сдавленный, что наружу рвется, ребра ломает, мышцы тревожит, как острейшее лезвие ему сердце режет, раны оставляя, из которых кровь сочится, течет. Странно, он практически не знает ее, но сейчас, тут, в саду чужом, запорошенном снегом, две фигурки в буране затерявшиеся, будто от мира вокруг отделенные, огороженные от событий кружащихся, стали ближе друг другу, понятнее, роднее. Разные пути им выпали, разные дороги вперед уведут, но сейчас перечеркнули они друг друга, встретились, а Ветер ничего просто так не делает, и Земля без замысла путь не кладет.
Вот значит как занесло в эту чащу, Черным Лесом зовущуюся, Драгоценность и Цветок Востока. Против воли, против плана, выкрадены в лучших традициях, вырваны как нитки дорогие из общего узора ковра. И был ли выбор у девчушки? Нет, вряд ли. Попала в вихрь, закружилась, завертелась, и понес ее ветр северный, мощный и могучий, потащил в зиму, не думая, что где-то глубоко внутри жилку в сердце порвал, и шрам зажил, но вспыхивал тупой волной всякий раз, как удар сердечко совершало. И Небеса лишь ведают, сколько раз луна солнце сменит, прежде чем переменится, переживется.
«Я ушел, сам решив. Мой выбор. Мое право. Моя боль, моя радость. А она?»
Ведь судя по боли, по надрыву, по струне натянутой, дрожащей, лишь королева у девчушки была – одна радость, одно солнце, ось, вокруг которой мир вращался, разрушенный после тьмы одиночества.
Скользнули, блеснули бляшки золотые, как тысячи жарких южных солнц сверкнув. Соскочили, упали и утонули в снегу глубоком, холодном и неживом, пусть и сверкающем, пусть и красивом. Вот так и съел лес пустыню, поглотил.
- Нет у меня ничего, Дамир. Только то, что в сердце осталось.
Забыл про ноющую боль в мышцах, свинцом тело наливающую, забыл про синяки и царапины, про кровь полузастывшую, полузамерзшую. Сорвался со скамьи, плавно перед девчушкой оказавшись, присев так, чтобы его лицо на ее уровне было, глаза ее глаза нашли, поймали.
- То, что в сердце – самое важное и есть. Я не даю пустых обещаний, да и ты не глупа, чтобы принимать их. Но если вдруг, волею Ветра или по решению Небес, занесет меня в твои пустыни, и если попадется мне на глаза родной тебе талисман, то я не пройду мимо. Сейчас пересеклись дороги, может, и дальше им встретиться придется. – Улыбка тронула кончики губ, но глаза серьезно смотрели, не мигая практически. – Но мой дом недалеко от твоего лежит, верно? Значит, над собой мы одно небо видим, не такое как здесь, а наше. Один ветер глаза целует и щеки гладит. Помнишь наше звездное небо? – Он на миг задрал голову, прищурился. Нет, плохо видно за снежной метелицей высь высокую. Лишь урывками, то тут, то там сверкнет, развернется. – Любовь родителей к детям одна и нерушима. Они как яркие звезды и мигающие огоньки. Возьми это. Не навсегда, но с возвратом, - с пальца аккуратно золотое кольцо снял. Посмотрел на него внимательно, губами прикоснулся, веревочку продел и девочке протянул. – Это символ солнца южного, того, что над твоей и моей головой светит. Согласен, степи в нем больше пустыни, но это подарок отца сыну. Такой же как матери дар дочери любимой. Одна энергия. Один посыл. От родителя чаду. Кольцо не так безлико как монисты ничейные. И даже если он не даст тебе того тепла, что мне дарит, то будет напоминанием служить. Вернешь мне его в обмен на газельку. А нет, так у себя навсегда оставишь. Об одном прошу: по своей воле не передавать больше никому, никогда. Только мой талисман в обмен на твой.
Одной рукой ладошку детскую взял, кольцо вложил и сжал пальчики, своими руками обхватив.
- Один ветер. Одно небо. Одно солнце.
- Что ж, - деланно весело заметил, носик маленький поддел, подбодрил, поднялся, распрямился, по волосам смольным рукой провел, снежинки смахивая. Красуется, радуется, потому что привык, потому что не умеет иначе. От резкого движения боль резанула, в боку заколов. Охнул от неожиданности, расхохотался. – Экий коневод неласковый попался, с рукой тяжелой. – Подмигнул девчушке. – Про оленей северных говорила? Это такие рогатые, невысокие, с копытами широкими? Видел, но издалека только. Как-то лошади стремительные мне милее. – Поднес пальцы к подбородку, задумался на миг. – И как олени только с таким украшением в чаще леса живут? Запутаются в ветвях же.

В снегопаде - чётко, остро очерченный профиль, застывший на несколько мгновений, и глаза пусты, и сам он не здесь – а далеко отсюда, там, где травы не кошены, кони не подкованы, где ветер – владыка, где огонь ночных костров поёт звёздам, и где душа – нараспашку, где пляшется вольно; он сейчас - дома. И ответа не надобно было – сама всё видит, по тому только, как глядит блудный степной сын в никуда, как дышит прерывисто, как сжимает в руках браслет.
 
- Дом живет в нас, пока мы его помним, пока он греет нас внутри.
 
За плечи себя обняла, зажмурилась, голову низко склонила: силится найти, вытащить наружу, увидеть это тепло, ощутить себя дома. Но ледяным клинком к щеке – холод, и не видно рассвета в слепом, сеющем жгучие искры небе, и всё чуждо, всё иное. Она помнит свой дом, помнит, но не может ощутить, не может прикоснуться, не может обнять, хоть и тянется, хоть и жаждет; слишком далеко, слишком давно - для неё, маленькой девочки, в снегах затерянной.
 
- У тебя есть какая-нибудь вещица, могущая напомнить о родном гнезде в годину бедствий и печали?
 
Руками закрылась, губу закусила – до крови, - пуще ссутулилась, колени обхватила, лицом в них уткнулась – не видит, не слышит ничего, и только голос матери звучит, бережное прикосновение на затылке, родные – её – объятия, и сердце рвёт физической болью, и вгрызается в него тоска – такая, что и взрослому неведома, наизнанку выворачивающая, обрывающая всё внутри; упустила она, Инас, то, что было для неё памятью, потеряла теперь навсегда, и никакие из игрушек – пусть и новых, пусть и красивых – для неё подарок матери не заменят.
 
- Была у меня сшитая мамой газелька – смешная такая, - Гу-Гу её звали, да осталась она там, - спазмы вдохнуть мешают, а всё равно говорит, сдержаться не может, наружу рвётся вся боль, вся горечь. -  Знаешь ведь ты, как очутилась здесь Сархи-ур-Халит, наследница рода Синих Воронов, жена короля лесного? Выкрал её эльфийский владыка, выкрал вместе с твоею сестрой, и я осталась со своей госпожой – до сих пор.
 
Монисты на груди отстегнула, меж пальцев пропустила – печальным звоном струятся, мерцают слабо, крошечными отпечатками небесных светил, братьями Солнца, - и соскользнули они с не слушающихся рук в развороченный снег.
 
- Это золото – из Кханда, но не я его носила, и не мне в нём танцевать. Его заказали специально для свадьбы царственной четы. Король Чёрного леса готов собрать для своей возлюбленной звёзды с небес, что стоит ему послать гонцов на Юг за самыми богатыми тканями и тончайшей выделки украшениями?..
 
Смех – неестественный, вымученный.
 
- Нет у меня ничего, Дамир. Только то, что в сердце осталось.

Молча девчушку слушал, оттенки эмоций, движения подмечал, глубже чем слова сказанные видел, потому что ребенком она была, а у детей все проще и сложнее одновременно. Но от ее смеха - колокольцами медными в воздух чистый – от бликов в глазах, то веселых и озорных, то печальных и тихих, от слов негромких, полных удивления окружающим и грусти по оставленному за спиной, мороз отступил на миг, снежинки уже не так щеки кололи, или же кочевник просто позабыл о непогоде вокруг.
Горький смешок с губ сорвался – как полыни вкус терпкий. Вдохнул он воздух колючий, морозный, тот до самых легких иголочками все внутри запорошил, отвел взгляд, помолчал, задумавшись.
Хотел бы он вернуться домой? Вот если бы прямо сейчас ему, Дамиру, Небеса Высокие прогрохотали, Ветер Степной шепнул. Лишь молви слово, дитя степей, лишь пожелай и в миг под босыми ступнями колкую траву почуешь, запах полузабытый в нос ударит, голову вскружит, вскинешь лицо, глаза распахнешь и кружись, кружись в пляске, хохочи, смотри в небо чистое, звездное, бесконечное… Пой, надорви глотку, и не важно, как слова сплетаются, важно, что в сердце своем ты несешь. С чем вернулся ты домой, степной сын? Упади в траву как в объятия матери, почувствуй кожей тепло земли родной, пальцами высокие цветы огладь. А она же примет тебя любого, убаюкает, приласкает получше иной красавицы, к сердцу прижмет, ведь ты и есть часть ее сердца. А будет тебе колыбельной далекое ржание диких табунов, что землю копытами взрывают, вперед несутся, не догонишь, не остановишь. В их венах сама свобода течет, серебром окрашивая шелковые гривы, искры из-под ног выбивая. Хочешь домой, Дамир, степной сын?
Пальцы помимо воли снова браслета коснулись, по витиеватому узору прошлись. Теплый. Не его телом жаром напоенный, но духом семьи, племени, вождя, отца.
- Я скучаю по степи, - наконец, ответил, голосом негромким, но четким тишину и шорох ветра разрезав. – Но я не в племени больше, не часть табуна общего, и то моим собственным решением было, о коем я не жалею. Я ветер, Инас, дикий мустанг-одиночка. Я бегу туда, куда мое сердце указывает, куда желания зовут. Я…
И если степь – мать родная, то море – возлюбленная и владычица сердца. Она и приласкать может, и затрещину влепить, и к себе позвать, к груди прижать, и песню напеть, и с воплем оттолкнуть в следующий миг. Всегда разное и всегда одно.
Покачал головой, пальцы сцепил.
- Ты права. Степь – мой дом. И спокойней путешествовать, когда у тебя есть дом.
Вновь на Инас взглянул, тихой улыбкой одарив. К чему, зачем ребенку его дикие пляски под луной?
- Дом живет в нас, пока мы его помним, пока он греет нас внутри. У тебя есть какая-нибудь вещица, могущая напомнить о родном гнезде в годину бедствий и печали?
Ведь порой бывает, что собственной памяти не хватает, а темнота вокруг душу холодит, пальцами холодными царапает.

Молча девчушку слушал, оттенки эмоций, движения подмечал, глубже чем слова сказанные видел, потому что ребенком она была, а у детей все проще и сложнее одновременно. Но от ее смеха - колокольцами медными в воздух чистый – от бликов в глазах, то веселых и озорных, то печальных и тихих, от слов негромких, полных удивления окружающим и грусти по оставленному за спиной, мороз отступил на миг, снежинки уже не так щеки кололи, или же кочевник просто позабыл о непогоде вокруг.
Горький смешок с губ сорвался – как полыни вкус терпкий. Вдохнул он воздух колючий, морозный, тот до самых легких иголочками все внутри запорошил, отвел взгляд, помолчал, задумавшись.
Хотел бы он вернуться домой? Вот если бы прямо сейчас ему, Дамиру, Небеса Высокие прогрохотали, Ветер Степной шепнул. Лишь молви слово, дитя степей, лишь пожелай и в миг под босыми ступнями колкую траву почуешь, запах полузабытый в нос ударит, голову вскружит, вскинешь лицо, глаза распахнешь и кружись, кружись в пляске, хохочи, смотри в небо чистое, звездное, бесконечное… Пой, надорви глотку, и не важно, как слова сплетаются, важно, что в сердце своем ты несешь. С чем вернулся ты домой, степной сын? Упади в траву как в объятия матери, почувствуй кожей тепло земли родной, пальцами высокие цветы огладь. А она же примет тебя любого, убаюкает, приласкает получше иной красавицы, к сердцу прижмет, ведь ты и есть часть ее сердца. А будет тебе колыбельной далекое ржание диких табунов, что землю копытами взрывают, вперед несутся, не догонишь, не остановишь. В их венах сама свобода течет, серебром окрашивая шелковые гривы, искры из-под ног выбивая. Хочешь домой, Дамир, степной сын?
Пальцы помимо воли снова браслета коснулись, по витиеватому узору прошлись. Теплый. Не его телом жаром напоенный, но духом семьи, племени, вождя, отца.
- Я скучаю по степи, - наконец, ответил, голосом негромким, но четким тишину и шорох ветра разрезав. – Но я не в племени больше, не часть табуна общего, и то моим собственным решением было, о коем я не жалею. Я ветер, Инас, дикий мустанг-одиночка. Я бегу туда, куда мое сердце указывает, куда желания зовут. Я…
И если степь – мать родная, то море – возлюбленная и владычица сердца. Она и приласкать может, и затрещину влепить, и к себе позвать, к груди прижать, и песню напеть, и с воплем оттолкнуть в следующий миг. Всегда разное и всегда одно.
Покачал головой, пальцы сцепил.
- Ты права. Степь – мой дом. И спокойней путешествовать, когда у тебя есть дом.
Вновь на Инас взглянул, тихой улыбкой одарив. К чему, зачем ребенку его дикие пляски под луной?
- Дом живет в нас, пока мы его помним, пока он греет нас внутри. У тебя есть какая-нибудь вещица, могущая напомнить о родном гнезде в годину бедствий и печали?
Ведь порой бывает, что собственной памяти не хватает, а темнота вокруг душу холодит, пальцами холодными царапает.

Ярла взглядом проводила, прищурилась слегка. «Странные эти взрослые, - думала она, наблюдая, как теряется могучая фигура рохиррима в рваной завесе пурги, - сначала они вдавливают друг друга в снег, вышибают дух, до крови бьются, а потом – учтиво головы склоняют…»
 
- Да ты укутал меня получше младенца! – рассмеялась девочка и, тряхнув головой, скинула капюшон. – Уж я-то не замёрзну; обо мне пекутся, как о второй принцессе…
 
Инас глубоко и умиротворённо вздохнула – сама толком не поняла, отчего.
 
- Ты же из Кханда, верно, Плясунья?
 
И на короткий миг – перестала дышать, и сердце запнулось, и пальцы сами собой нашли на груди хитросплетение нитей и монист, сжали крепко – чтобы отпечаталось солнце на коже. Кханд – одно только слово, и так оно взбудоражило всё её естество, такой песчаной бурей прокатилось в душе, что и заговорила не сразу – не смогла.
 
- Да, - к Дамиру повернулась, долгим, глубоким взглядом ответила. - Бывает, я тоскую по дому, - она подняла взгляд к небу – не такому, как в Кханде, иному, почти белому, осыпающему колким крошевом снега. – Раньше я думала, что небеса везде одинаковые, что для всех они одни и те же, что стоит только поднять голову, увидеть родные звёзды, - девочка лихорадочно искала в бледнеющем, выцветающем полотне знакомые, выжженные в памяти - в сердце – искры рассыпанных жемчугом созвездий, но вместо них – обманчивый калейдоскоп снега, изменчивый, каждый раз складывающийся в новый узор, - и окажешься дома. Но здесь по-другому… И мне никогда не привыкнуть, что над головой не кличет протяжно ястреб, и не ревёт пустыня песчаными штормами… - Инас закрыла глаза и повторила: - Но здесь по-другому… Не плохо, но по-другому. Я не мёрзну, потому что у меня есть тёплая одежда. Здесь я могу играть в эти снежные шарики…снежки, лепить фигурки из снега, даже целые крепости, и кататься на оленях – ты видел северных оленей, Дамир? – и прыгать в сугробы, барахтаться в снегу… Да, мне нравится здешняя зима. Но я бы всё на свете отдала, чтобы запустить пальцы в горячий песок, ощутить на себе шквал суховея, подставить лицо жаркому солнцу, потому что это – мой дом. Ты ведь тоже хотел бы оказаться сейчас в родной степи, Дамир?

«Потому что женщина она, хоть и Вождь», - подумал, глядя вслед удаляющемуся ярлу истерлинг. – «Должен ли ты все брать, что тебе протягивают?»
Другое сердце у них, другое разумение. Не хуже и не лучше, а иное. И неужто же коневоду, тоже сыну степному, но другого розлива, не знать этого, не понимать?
А на лес снова тишина опускалась, будто не было ничего, а вновь кружились, кружились снежинки, стыдливо прикрывающие цветы ярко-алые, распустившиеся совсем недавно.
- Фырчишь, будто лисенок в мешке, - хмыкнул, на девочку краем глаза взглянул. – Ты же из Кханда, верно, Плясунья? – Положив руку на скамью, поднялся, подтянулся и сел на нее, вытянув ноги. Звякнули сабли, о камень холодный ударившись. Бросил взгляд кочевник на свет далекий из дворца пробивающийся, прислушался к звукам пляски и пения глухим. – Нравится ли тебе здешняя зима? Мне лично она уже порядком осторчертела и хотелось бы убраться куда-нибудь южнее.
На юг. Но пока не к морю, нет. Сердце тоскует по возлюбленной, по волнам ласковым и жалящим, но чует, что рано еще пред очи являться. Скрепить надо, подождать. Но его терпения хватит.

Объяснил, так объяснил... Снова колкость в голосе. Даже побитый вастак не хочет признавать поражение. Теодред еле заметно улыбнулся, вытирая лицо от крови.
- Не передо мной, так перед степью ответишь. Она все знает, всем по делам воздает. А взял я браслет, потому что Милдред хотела этого. Что ж не остановил ты ее от этого? Или хочешь сказать, что не знала она тогда о ценности украшения?
Теодред, опираясь на землю, тяжело поднялся. Распрямил спину, скривил лицо от саднящей боли в теле. Отогнал ее от себя, глубоко внутрь загнал. Нельзя было сейчас слабость показывать...
Последние слова девочки внезапно подняли Теодреду настроение. Еле сдерживая смех, ярл снегом оттер ссадины от крови, отряхнул одежду, приводя себя в порядок.
Закончив, Теодред повернулся к лавочке. 
- Что ж, братец-ледышка. - Ярл подмигнул девочке начинающим опухать глазом. - Было приятно познакомиться... И пообщаться поближе. Если желаешь, можем продолжить в более мирной обстановке. А сейчас извини. Мне нужно объяснить твоей сестре почему на мне нет ее подарка.
С уважением кивнув Дамиру напоследок, Теодред отправился обратно. Нужно, наконец найти Милд, и поговорить...
 
Переход в Зал для пиршеств

Дрогнули губы в улыбке, глаза сощурила – одним тем рада, что на неё смотрит, что говорит, пусть и с хрипом, пусть и через силу; и сидит подле него, прямо на снегу, в лицо заглядывает, лисой изворачиваясь, смотрит снизу вверх, с прежним задором, без былого страха – ребёнку неведомы часы тоски и печали, он – всегда вдруг, внезапно, подобно огоньку звезды – вспыхивает, загорается, мигает, почти пропадает и зажигается вновь. И в ней, Инас, своё пламя, не истлевающее, средь вьюги и метели горящее, хранящее в себе жар Кхандского солнца, упрямо не уступающее холоду и льду.
 
На браслет смотрит, голову склонив, не понимает, отчего схлестнулись вдруг два зверя – не люди тогда, - за что грызлись, за что проливали кровь, но не придвигается даже, со стороны глядит – не потому, что боится, а чувствует, что не след сейчас истерлинга тревожить, поднимать волны, пробуждать улёгшийся шторм, что для него сейчас вся жизнь, вся его степь, вся кровь родная – в холодном блеске железа.
 
Девочка подняла глаза на Ярла. Имени его не знает, известно ей только, что он брат тому, с кем вожак харадской стаи не поладил, да что Вождь при взгляде на него в лице меняется, улыбается, светлеет. Во взоре её – не укор, не ненависть – а она видела, как темнели очи вастаков, когда подле проходили коневоды, ощущала, как накаляется воздух, знала, что взаимно это презрение, - а смотрит просто, слушая разговор двух сыновей степи.
 
- А вот и не замёрзну! – заупрямилась Инас, но уже укутали, уже усадили на скамью; как в гнезде сидит, в двух плащах, с любопытством выглядывает из-под капюшона – великоват, на глаза лезет. – Сам ты замёрзнешь, вот! И будет у Милдред братец-ледышка…
 
Из-под плащей донеслось недовольное фырканье – неудобно, и снежок не кинешь, и язык не покажешь.

Слегка повернул голову в сторону ярла, медленно и не спеша, чтобы снова звезды с луной в танец бешеный не пустились. Сверкнул взгляд из-под бровей, но не злобный, нет. Ушла жестокость и ярость скрылась за ширмой. Хитрецой тихой блестели глаза, как и раньше было.
- Не отвечаю я ни перед кем, ярл. Не твой поданный и коня рядом с тобой не седлал, - скрипнул зубами, пытаясь усесться поудобнее. Боль в боку тягучей волной по мышцам напряженным раскатилась, растеклась. - Этот браслет, - он оторвал от груди ладонь. Снова сверкнуло украшение в неверном лунно-звездном свете. Казалось даже снег, пусть истоптанный и кровью орошенный, дарил ему свою красоту. Чуждым казался он в этом лесу, как и сам вастак. Далекий южный ветер, пахнущий теплом, молоком парным, золой, мясом жаренным, здесь на далеком севере, холодном и неродном. - Этот браслет не тебе принадлежит, ярл. Не должен был брать его.
Внимательно на металл смотрел, пальцем по узору изящному провел и застегнул на поясе.
И не ему, Дамиру, принадлежит браслет. Не для его запястья.
Взглядом снова девчушку нашел.
- Брось, не надо, - ухмыльнулся почти по старому, из рук ледышки убрал. - Замерзнешь совсем, Плясунья. - Рванул застежку у горла, песочного цвета плащ с плеч соскользнул. - Замотайся и садись на скамью. Он даром что сверху мокрый, но внутри теплый. Я даже умудрился не запачкать его, - сказал, хохотнул отрывисто, но недолго. Мышцы стиснулись, поди синяк будет в память о проклятом коневоде.

Слегка повернул голову в сторону ярла, медленно и не спеша, чтобы снова звезды с луной в танец бешеный не пустились. Сверкнул взгляд из-под бровей, но не злобный, нет. Ушла жестокость и ярость скрылась за ширмой. Хитрецой тихой блестели глаза, как и раньше было.
- Не отвечаю я ни перед кем, ярл. Не твой поданный и коня рядом с тобой не седлал, - скрипнул зубами, пытаясь усесться поудобнее. Боль в боку тягучей волной по мышцам напряженным раскатилась, растеклась. - Этот браслет, - он оторвал от груди ладонь. Снова сверкнуло украшение в неверном лунно-звездном свете. Казалось даже снег, пусть истоптанный и кровью орошенный, дарил ему свою красоту. Чуждым казался он в этом лесу, как и сам вастак. Далекий южный ветер, пахнущий теплом, молоком парным, золой, мясом жаренным, здесь на далеком севере, холодном и неродном. - Этот браслет не тебе принадлежит, ярл. Не должен был брать его.
Внимательно на металл смотрел, пальцем по узору изящному провел и застегнул на поясе.
И не ему, Дамиру, принадлежит браслет. Не для его запястья.
Взглядом снова девчушку нашел.
- Брось, не надо, - ухмыльнулся почти по старому, из рук ледышки убрал. - Замерзнешь совсем, Плясунья. - Рванул застежку у горла, песочного цвета плащ с плеч соскользнул. - Замотайся и садись на скамью. Он даром что сверху мокрый, но внутри теплый. Я даже умудрился не запачкать его, - сказал, хохотнул отрывисто, но недолго. Мышцы стиснулись, поди синяк будет в память о проклятом коневоде.

Теодред растерянно смотрел вслед Эомеру. Пусть идет... Слова Эомера жесткой плетью хлестнули по сердцу Ярла, лишь глаза он прикрыл, опуская голову... Теодред сидел не шевелясь, не обращая внимания на движения Дамира и девочки. Пусть хоть убивают - все равно. Зачем так? Почему столько отвращения и обвинения было в голосе, словно предал Ярл весь Рохан, словно отвернулся от него весь мир, даже брат, пусть и не родной...
Дамир коротко хохотнул. Теодред открыл глаза, ища истерлинга. Тот сдел у скамьи, сжимая браслет в руке, к груди прижимая, как что-то святое и неприкосновенное.
Ярл провел ладонями по земле, сгребая снег. Болело отбитое тело, гудела голова. Из ссадин на шее, лице и костяшках пальцев сочилась кровь... Ярл скатал комок, который тут же окрасился розовым. Бросил в Дамира вялым движением. Не попал... Лишь носок сапога задел комок снега, мимо улетая.
- Ты тоже все понял, Дамир? - хриплым голосом поинтересовался Теодред. - Это хорошо, потому что я не понял ничего. Может быть ответишь за деяния свои?
Взгляд Теодреда упал на девочку, что неподалеку стояла. Не испугалась ярости, не убежала и не спряталась... Ярл взглядом попросил прощения за учиненный беспорядок...

Хитрым движением обманул ярл истерлинга. Пламя внутри не давало трезво мыслить, предугадывать возможные ходы противника, просчитывать шаги. Разум трусливым зверьком в угол забился, отступил перед сердцем, гневом праведным. Здесь было не до расчетов, тут святое лежало.
Молниеносный удар Теодреда вновь мир перевернул как чашу полную. Земля с небом, за руки держась, местами поменялись, и где-то там далеко и высоко холодные звезды мерцали. Надо же... Такие же красивые и неприступные как и в степи родной, дома. Но Дамир не видел их. Слишком высоко, слишком далеко, а дело правое тут, рядом. И коневод проклятый на ногах еще, а браслет на руке ярко сверкает. Честь рода. Жизнь племени. Душа степи. Тепло семьи хранящий.
Адреналин, огненной лавой растекающийся по венам, отодвигал боль, заглушал ее, звал, рвал вперед. От первых ударов истерлинг отбился и даже сумел ответ держать. С неизъяснимым наслаждением почуял он колкую боль от рассеченной кожи на костяшках пальцев. Но позиция не его было. А солнце отвернулось от степного дитя, и ветер курс сменил. Реже и с большей натугой, силой вздымал доселе гордую голову мустанг цвета вороного крыла. Глаза уже далеко не прекрасного коня кровью темной налились, пена ртом шла. А волк дикий, степной охотник, сверху наседал, железные зубья в бархатную кожу вонзая, вырывая шмотки и раскидывая их по траве высокой.
А было ли куда отступать...? Лишь браслет сверкающий перед глазами стоял. Лишь полустертая улыбка отца любимого. Звенит, звенит металл на руке родной. Костер в высь языки бросает, плещет ими, будто стягами воинскими. Песня далекая звучит в воздухе ночном. А Дамиру руку сестра тянет, в танец зовет, смеется. И разве откажешь ей? Разве против пойдешь?
И вдруг оборвалось видение. Исчезло, сгинуло во тьме, провалилось, а все вокруг кровавый морок заполонил, солью и ржавчиной рот забив, дыхание себе забрав. И снег... проклятый снег тысячами тонких иголок к себе примораживал, прижимал, не отпускал. А весь мир вокруг... потускнел, отодвинулся, расплылся кровяным разводом в воде, стерев все очертания, деревья, звезды, лица... даже воспоминания отняв... и браслет, из-за которого все и началось.
Он едва слышал слова ярла. Кровь молотами стучала в ушах, забивая ответ.
Милд... сестра... зачем отдала то, за что и жизнь положить не зазорно? Кому отдала...?
Тяжело дыша, с присвистом, перевернулся он на бок, сплюнув на снег, цепляясь сознанием за реальность, как утопленник скользит ослабевшими пальцами по скользким камням... и лишь ногти ломает. Нет, не спастись, не выбраться, не зацепиться.
Сверкающий браслет с груди скатился, в снег упал, утонув в нем как в море белом. Дрожащими пальцами нащупал его истерлинг, схватил, к груди прижал, глаза закрыв. То ли смирившись с тем, что тьма разум застилает, то ли от боли, что с новой силой тело рвать стала, то ли от тепла, что заветное украшение сердцу одинокому дарило.
И замер он на миг, но неосознанно дернулся, когда что-то холодное скулы разбитой коснулось. Отодвинулся немного, прихватив пальчики чьи-то, глаза распахнул, а были они снова синие-синие, как раньше, только какая-то печаль всколыхнулась в них. Тень улыбки скользнула по губам при виде девчушки знакомой.
- Плясунья..., - прохрипел он.
Ее лицо - детское, настороженное, немного испуганное, но светлое - словно якорь, брошенный в волнение, успокоил, остановил бесконтрольную пляску судна, дал опору. Мотнув головой, истерлинг, сцепив зубы, попытался сесть на скамейку, но перед глазами снова звезды заплясали, закружились в диком, бешеном танце, смывая границу между землей и небом, верхом и низом, светом и темнотой.
Достаточно с меня танцев на сегодня.
Он грузно опустился у скамьи. Все еще прижимая к сердцу браслет, на холодный камень облокотился. Из груди смешок вырвался, полупрозрачным паром в морозном воздухе растворяясь.
Отвоевал. Отвоевал свое. Ярл достойно сражался. Но повезло ему, что с жителем Востока не на смерть схватился он. Ежели так было бы, то дротик смертельным ядом смазан был.
Но язвить по этому поводу вслух не хотелось. Не сейчас, когда металл дыхание успокаивал и душу грел.

Хитрым движением обманул ярл истерлинга. Пламя внутри не давало трезво мыслить, предугадывать возможные ходы противника, просчитывать шаги. Разум трусливым зверьком в угол забился, отступил перед сердцем, гневом праведным. Здесь было не до расчетов, тут святое лежало.
Молниеносный удар Теодреда вновь мир перевернул как чашу полную. Земля с небом, за руки держась, местами поменялись, и где-то там далеко и высоко холодные звезды мерцали. Надо же... Такие же красивые и неприступные как и в степи родной, дома. Но Дамир не видел их. Слишком высоко, слишком далеко, а дело правое тут, рядом. И коневод проклятый на ногах еще, а браслет на руке ярко сверкает. Честь рода. Жизнь племени. Душа степи. Тепло семьи хранящий.
Адреналин, огненной лавой растекающийся по венам, отодвигал боль, заглушал ее, звал, рвал вперед. От первых ударов истерлинг отбился и даже сумел ответ держать. С неизъяснимым наслаждением почуял он колкую боль от рассеченной кожи на костяшках пальцев. Но позиция не его было. А солнце отвернулось от степного дитя, и ветер курс сменил. Реже и с большей натугой, силой вздымал доселе гордую голову мустанг цвета вороного крыла. Глаза уже далеко не прекрасного коня кровью темной налились, пена ртом шла. А волк дикий, степной охотник, сверху наседал, железные зубья в бархатную кожу вонзая, вырывая шмотки и раскидывая их по траве высокой.
А было ли куда отступать...? Лишь браслет сверкающий перед глазами стоял. Лишь полустертая улыбка отца любимого. Звенит, звенит металл на руке родной. Костер в высь языки бросает, плещет ими, будто стягами воинскими. Песня далекая звучит в воздухе ночном. А Дамиру руку сестра тянет, в танец зовет, смеется. И разве откажешь ей? Разве против пойдешь?
И вдруг оборвалось видение. Исчезло, сгинуло во тьме, провалилось, а все вокруг кровавый морок заполонил, солью и ржавчиной рот забив, дыхание себе забрав. И снег... проклятый снег тысячами тонких иголок к себе примораживал, прижимал, не отпускал. А весь мир вокруг... потускнел, отодвинулся, расплылся кровяным разводом в воде, стерев все очертания, деревья, звезды, лица... даже воспоминания отняв... и браслет, из-за которого все и началось.
Он едва слышал слова ярла. Кровь молотами стучала в ушах, забивая ответ.
Милд... сестра... зачем отдала то, за что и жизнь положить не зазорно? Кому отдала...?
Тяжело дыша, с присвистом, перевернулся он на бок, сплюнув на снег, цепляясь сознанием за реальность, как утопленник скользит ослабевшими пальцами по скользким камням... и лишь ногти ломает. Нет, не спастись, не выбраться, не зацепиться.
Сверкающий браслет с груди скатился, в снег упал, утонув в нем как в море белом. Дрожащими пальцами нащупал его истерлинг, схватил, к груди прижал, глаза закрыв. То ли смирившись с тем, что тьма разум застилает, то ли от боли, что с новой силой тело рвать стала, то ли от тепла, что заветное украшение сердцу одинокому дарило.
И замер он на миг, но неосознанно дернулся, когда что-то холодное скулы разбитой коснулось. Отодвинулся немного, прихватив пальчики чьи-то, глаза распахнул, а были они снова синие-синие, как раньше, только какая-то печаль всколыхнулась в них. Тень улыбки скользнула по губам при виде девчушки знакомой.
- Плясунья..., - прохрипел он.
Ее лицо - детское, настороженное, немного испуганное, но светлое - словно якорь, брошенный в волнение, успокоил, остановил бесконтрольную пляску судна, дал опору. Мотнув головой, истерлинг, сцепив зубы, попытался сесть на скамейку, но перед глазами снова звезды заплясали, закружились в диком, бешеном танце, смывая границу между землей и небом, верхом и низом, светом и темнотой.
Достаточно с меня танцев на сегодня.
Он грузно опустился у скамьи. Все еще прижимая к сердцу браслет, на холодный камень облокотился. Из груди смешок вырвался, полупрозрачным паром в морозном воздухе растворяясь.
Отвоевал. Отвоевал свое. Ярл достойно сражался. Но повезло ему, что с жителем Востока не на смерть схватился он. Ежели так было бы, то дротик смертельным ядом смазан был.
Но язвить по этому поводу вслух не хотелось. Не сейчас, когда металл дыхание успокаивал и душу грел.