Королевский сад [Чертоги Лихолесья]

[Дамир 145]

Молча девчушку слушал, оттенки эмоций, движения подмечал, глубже чем слова сказанные видел, потому что ребенком она была, а у детей все проще и сложнее одновременно. Но от ее смеха - колокольцами медными в воздух чистый – от бликов в глазах, то веселых и озорных, то печальных и тихих, от слов негромких, полных удивления окружающим и грусти по оставленному за спиной, мороз отступил на миг, снежинки уже не так щеки кололи, или же кочевник просто позабыл о непогоде вокруг.

Горький смешок с губ сорвался – как полыни вкус терпкий. Вдохнул он воздух колючий, морозный, тот до самых легких иголочками все внутри запорошил, отвел взгляд, помолчал, задумавшись.

Хотел бы он вернуться домой? Вот если бы прямо сейчас ему, Дамиру, Небеса Высокие прогрохотали, Ветер Степной шепнул. Лишь молви слово, дитя степей, лишь пожелай и в миг под босыми ступнями колкую траву почуешь, запах полузабытый в нос ударит, голову вскружит, вскинешь лицо, глаза распахнешь и кружись, кружись в пляске, хохочи, смотри в небо чистое, звездное, бесконечное… Пой, надорви глотку, и не важно, как слова сплетаются, важно, что в сердце своем ты несешь. С чем вернулся ты домой, степной сын? Упади в траву как в объятия матери, почувствуй кожей тепло земли родной, пальцами высокие цветы огладь. А она же примет тебя любого, убаюкает, приласкает получше иной красавицы, к сердцу прижмет, ведь ты и есть часть ее сердца. А будет тебе колыбельной далекое ржание диких табунов, что землю копытами взрывают, вперед несутся, не догонишь, не остановишь. В их венах сама свобода течет, серебром окрашивая шелковые гривы, искры из-под ног выбивая. Хочешь домой, Дамир, степной сын?

Пальцы помимо воли снова браслета коснулись, по витиеватому узору прошлись. Теплый. Не его телом жаром напоенный, но духом семьи, племени, вождя, отца.

- Я скучаю по степи, - наконец, ответил, голосом негромким, но четким тишину и шорох ветра разрезав. – Но я не в племени больше, не часть табуна общего, и то моим собственным решением было, о коем я не жалею. Я ветер, Инас, дикий мустанг-одиночка. Я бегу туда, куда мое сердце указывает, куда желания зовут. Я…

И если степь – мать родная, то море – возлюбленная и владычица сердца. Она и приласкать может, и затрещину влепить, и к себе позвать, к груди прижать, и песню напеть, и с воплем оттолкнуть в следующий миг. Всегда разное и всегда одно.

Покачал головой, пальцы сцепил.

- Ты права. Степь – мой дом. И спокойней путешествовать, когда у тебя есть дом.

Вновь на Инас взглянул, тихой улыбкой одарив. К чему, зачем ребенку его дикие пляски под луной?

- Дом живет в нас, пока мы его помним, пока он греет нас внутри. У тебя есть какая-нибудь вещица, могущая напомнить о родном гнезде в годину бедствий и печали?

Ведь порой бывает, что собственной памяти не хватает, а темнота вокруг душу холодит, пальцами холодными царапает.

[Инас 296]

В снегопаде - чётко, остро очерченный профиль, застывший на несколько мгновений, и глаза пусты, и сам он не здесь – а далеко отсюда, там, где травы не кошены, кони не подкованы, где ветер – владыка, где огонь ночных костров поёт звёздам, и где душа – нараспашку, где пляшется вольно; он сейчас - дома. И ответа не надобно было – сама всё видит, по тому только, как глядит блудный степной сын в никуда, как дышит прерывисто, как сжимает в руках браслет.

 

- Дом живет в нас, пока мы его помним, пока он греет нас внутри.

 

За плечи себя обняла, зажмурилась, голову низко склонила: силится найти, вытащить наружу, увидеть это тепло, ощутить себя дома. Но ледяным клинком к щеке – холод, и не видно рассвета в слепом, сеющем жгучие искры небе, и всё чуждо, всё иное. Она помнит свой дом, помнит, но не может ощутить, не может прикоснуться, не может обнять, хоть и тянется, хоть и жаждет; слишком далеко, слишком давно - для неё, маленькой девочки, в снегах затерянной.

 

- У тебя есть какая-нибудь вещица, могущая напомнить о родном гнезде в годину бедствий и печали?

 

Руками закрылась, губу закусила – до крови, - пуще ссутулилась, колени обхватила, лицом в них уткнулась – не видит, не слышит ничего, и только голос матери звучит, бережное прикосновение на затылке, родные – её – объятия, и сердце рвёт физической болью, и вгрызается в него тоска – такая, что и взрослому неведома, наизнанку выворачивающая, обрывающая всё внутри; упустила она, Инас, то, что было для неё памятью, потеряла теперь навсегда, и никакие из игрушек – пусть и новых, пусть и красивых – для неё подарок матери не заменят.

 

- Была у меня сшитая мамой газелька – смешная такая, - Гу-Гу её звали, да осталась она там, - спазмы вдохнуть мешают, а всё равно говорит, сдержаться не может, наружу рвётся вся боль, вся горечь. -  Знаешь ведь ты, как очутилась здесь Сархи-ур-Халит, наследница рода Синих Воронов, жена короля лесного? Выкрал её эльфийский владыка, выкрал вместе с твоею сестрой, и я осталась со своей госпожой – до сих пор.

 

Монисты на груди отстегнула, меж пальцев пропустила – печальным звоном струятся, мерцают слабо, крошечными отпечатками небесных светил, братьями Солнца, - и соскользнули они с не слушающихся рук в развороченный снег.

 

- Это золото – из Кханда, но не я его носила, и не мне в нём танцевать. Его заказали специально для свадьбы царственной четы. Король Чёрного леса готов собрать для своей возлюбленной звёзды с небес, что стоит ему послать гонцов на Юг за самыми богатыми тканями и тончайшей выделки украшениями?..

 

Смех – неестественный, вымученный.

 

- Нет у меня ничего, Дамир. Только то, что в сердце осталось.

[Дамир 145]

Слова ее, да даже не слова, а само звучание, музыка, плач сдавленный, что наружу рвется, ребра ломает, мышцы тревожит, как острейшее лезвие ему сердце режет, раны оставляя, из которых кровь сочится, течет. Странно, он практически не знает ее, но сейчас, тут, в саду чужом, запорошенном снегом, две фигурки в буране затерявшиеся, будто от мира вокруг отделенные, огороженные от событий кружащихся, стали ближе друг другу, понятнее, роднее. Разные пути им выпали, разные дороги вперед уведут, но сейчас перечеркнули они друг друга, встретились, а Ветер ничего просто так не делает, и Земля без замысла путь не кладет.

Вот значит как занесло в эту чащу, Черным Лесом зовущуюся, Драгоценность и Цветок Востока. Против воли, против плана, выкрадены в лучших традициях, вырваны как нитки дорогие из общего узора ковра. И был ли выбор у девчушки? Нет, вряд ли. Попала в вихрь, закружилась, завертелась, и понес ее ветр северный, мощный и могучий, потащил в зиму, не думая, что где-то глубоко внутри жилку в сердце порвал, и шрам зажил, но вспыхивал тупой волной всякий раз, как удар сердечко совершало. И Небеса лишь ведают, сколько раз луна солнце сменит, прежде чем переменится, переживется.

«Я ушел, сам решив. Мой выбор. Мое право. Моя боль, моя радость. А она?»

Ведь судя по боли, по надрыву, по струне натянутой, дрожащей, лишь королева у девчушки была – одна радость, одно солнце, ось, вокруг которой мир вращался, разрушенный после тьмы одиночества.

Скользнули, блеснули бляшки золотые, как тысячи жарких южных солнц сверкнув. Соскочили, упали и утонули в снегу глубоком, холодном и неживом, пусть и сверкающем, пусть и красивом. Вот так и съел лес пустыню, поглотил.

- Нет у меня ничего, Дамир. Только то, что в сердце осталось.

Забыл про ноющую боль в мышцах, свинцом тело наливающую, забыл про синяки и царапины, про кровь полузастывшую, полузамерзшую. Сорвался со скамьи, плавно перед девчушкой оказавшись, присев так, чтобы его лицо на ее уровне было, глаза ее глаза нашли, поймали.

- То, что в сердце – самое важное и есть. Я не даю пустых обещаний, да и ты не глупа, чтобы принимать их. Но если вдруг, волею Ветра или по решению Небес, занесет меня в твои пустыни, и если попадется мне на глаза родной тебе талисман, то я не пройду мимо. Сейчас пересеклись дороги, может, и дальше им встретиться придется. – Улыбка тронула кончики губ, но глаза серьезно смотрели, не мигая практически. – Но мой дом недалеко от твоего лежит, верно? Значит, над собой мы одно небо видим, не такое как здесь, а наше. Один ветер глаза целует и щеки гладит. Помнишь наше звездное небо? – Он на миг задрал голову, прищурился. Нет, плохо видно за снежной метелицей высь высокую. Лишь урывками, то тут, то там сверкнет, развернется. – Любовь родителей к детям одна и нерушима. Они как яркие звезды и мигающие огоньки. Возьми это. Не навсегда, но с возвратом, - с пальца аккуратно золотое кольцо снял. Посмотрел на него внимательно, губами прикоснулся, веревочку продел и девочке протянул. – Это символ солнца южного, того, что над твоей и моей головой светит. Согласен, степи в нем больше пустыни, но это подарок отца сыну. Такой же как матери дар дочери любимой. Одна энергия. Один посыл. От родителя чаду. Кольцо не так безлико как монисты ничейные. И даже если он не даст тебе того тепла, что мне дарит, то будет напоминанием служить. Вернешь мне его в обмен на газельку. А нет, так у себя навсегда оставишь. Об одном прошу: по своей воле не передавать больше никому, никогда. Только мой талисман в обмен на твой.

Одной рукой ладошку детскую взял, кольцо вложил и сжал пальчики, своими руками обхватив.

- Один ветер. Одно небо. Одно солнце.

- Что ж, - деланно весело заметил, носик маленький поддел, подбодрил, поднялся, распрямился, по волосам смольным рукой провел, снежинки смахивая. Красуется, радуется, потому что привык, потому что не умеет иначе. От резкого движения боль резанула, в боку заколов. Охнул от неожиданности, расхохотался. – Экий коневод неласковый попался, с рукой тяжелой. – Подмигнул девчушке. – Про оленей северных говорила? Это такие рогатые, невысокие, с копытами широкими? Видел, но издалека только. Как-то лошади стремительные мне милее. – Поднес пальцы к подбородку, задумался на миг. – И как олени только с таким украшением в чаще леса живут? Запутаются в ветвях же.

[Инас 296]

И глаз отвести не может, хоть и прочертившими серебряные царапины на щеках слезами – невысказанные слова, сдержанный крик, всё, что теснилось, что клокотало, что ревело лютым, солёным, холодным океаном внутри; побелевшие губы плотней сжимает, душит плач, вздрагивает, вздыхает прерывисто, но взора не отводит, точно сейчас для неё этот глубокий, синий, цвета неба взгляд – как жизнь, как воздух, как нить собственной судьбы.

 

И не думая, не размышляя - как попадёт кочевник во дворец, как найдёт неприметную игрушку в сотнях высоких залов, в лабиринте коридоров, в убранных шёлком да атласом покоях?.. – каждое слово ловит, с холодом подходящей к концу ночи вдыхает, верит, потому что сердце велит, потому что она иначе и не может – слишком привязалась, слишком привыкла, уже не отпустит, потому что таков ребёнок – он полюбит человека, небо, зверя, место, один только звук – и уже навсегда, и уже не разуверится.

 

Отвечает ему: «Помню», и перед взором – мириады рассыпанных по чёрному бархату огней, вспыхивают, мерцают, сливаются в единый поток, завихряются в причудливые, такие знакомые узоры, и бегут чьи-то пути по небесным чертогам серой золой, подброшенной в воздух, по ветру развеянной, и очи ночных псов, ночных гончих, что травят, загоняют луну на запад, горят диким огнём. 

 

Боится, не хочет принимать подарка, потому что хоть и он ей теперь – почти брат, это чужое, это чужая память, чужая страна. Но слушает его, внимает тихим словам, и сжимает в ладони кольцо, прикосновение рук хранящее, и светом Солнца, в железе запрятанного, от пальцев к самому сердцу – тепло, родное, то, что дарят родители детям своим с заботой, ласковыми словами, любовью, поцелуями, объятиями.

 

Инас медленно, осторожно надела подарок истерлинга на шею, под одежду спрятала – чтобы кожей чувствовать, чтобы у сердца кольцо было.

 

И вдруг – сорвалась, плащ его скинула, с коротким всхлипом обняла – и до груди-то не достаёт, хоть и на мысочки встала – бережно, мягко, чтобы боли не причинить, но со всею благодарностью, со всеми словами, которых не скажешь, потому что они – в душе, со всеми слезами радости.

 

- Да и он тебя нескоро забудет, - рассмеялась девочка, на шаг отступая, улыбаясь вновь. – А олени точно такие, и ещё у каждого украшеньице какое-нибудь – бубенцы, из бисера верёвочки, ленточки на рогах… Про лошадей сестра твоя то же сказала. Вы похожи на них, вы, дети Золотого Орла; оттого и едины с ними душой, - помедлила немного, помолчала, подумала и сказала: - А олени совсем и не цепляются за ветви, они низенькие слишком, - ладошки раскрытые к голове приставила, рожки оленьи показывает, - а вот эльфийский король, наверное, не раз в листве рогами путался… - прыснула, зубки острые показав – не со зла совсем, не таила она обиды на господина, - но уж больно смешила её корона высокого, статного Трандуила – из ветвей подобие рогов сплетение.

[Дамир 145]

Замер на миг степной сын, провел ладонью по волосам каштановым, вздохнул тихо. Забывать, забывать начал, каково это, когда кто-то вот так просто, с искренностью в сердце к себе прижимает, и за что? Даже не за обещание, а за то, что надежду дал, пусть призрачную, пусть полупрозрачную как шелк струящийся, но дал. Понял, о чем сердечко детское страдало, может быть, потому, что сам ребенка своенравного в душе хранил.

- Будет тебе, Инас, - неловко голос прозвучал, тепло губ коснулось, в глазах мед душистый. - Вот ведь нежности всякие...

И снова он брат старший, защитник у сестер, тот, кто выслушает, к груди прижмет, помолчит вместе али песню споет, в пляс пустится, не побоится на коня резвого верхом посадить, змею ядовитую отбросит, сказку на ночь скажет или сон постережет, слово ласковое молвит. И воспоминания далекие, полустершиеся, разбитые как мозаика цветная, снова вспыхнули в глубинах памяти, засверкали, заискрили, и будто жар в груди разлился, золотой рекой побежав, и будто оказался он где-то далеко-далеко отсюда, и не в этом времени, и не сейчас, а может в прошлом, а глядишь, и в будущем.

С прищуром лукавым слушал малышку, голову немного набок склонив. По всему видать, полюбились ей эти звери чудные, с рогами ветвистыми, с глазами добрыми, с походкой странноватою.

Усмехнулся при виде "рожек оленьих", а на заявление о короле эльфийском расхохотался, звонко и живо, будто зиму с морозом прочь прогнал.

- Природа никогда ничего просто так не придумает, а вот ежели сами фантазировать начинаем, то в самый раз впросак попадаем, - подмигнул хитро. - Но короля лесного, если легенды старые не врут, даже деревья слушаться должны, ветки в стороны разводить. Врут, наверное, - замолк на мгновение, оценивающим взглядом деревья оглядел, шагнул к ближайшему старому буку, хлопнул по коре рукой смуглой, голову задрал. - Эй, дерево высокое, слушаешься короля своего или по собственному закону живешь?

Сорвался свысока филин, прошелестел крыльями широкими бесшумно, глазами-плошками сверкнул и скрылся из виду, будто и не было вовсе. А с ветки верхней, птицей потревоженный, снег сполз, разбился о веточки, сучья да переплетения и серебряным дождем запорошил вастака, сверкающее покрывало на волосы набросив, глаза заколов.

Фыркнул, помотал головой истерлинг, улыбнулся девчушке.

- И как их понять? Что у ветра быстрого спрашивай. И да, и нет тебе в ответ.

[Инас 296]

- Вот веть незнасти какие! - перевирая восточное произношения истерлинга, повторила за ним Инас - странным, чуть порыкивающим, с хрипотцой голоском, смеясь и щурясь на Дамира снизу вверх, отмахиваясь от него шутливо. - Незнасти телятьи, бе-бе-бе!

 

И смеху его отвечает, звонко, громко, глядит с прищуром хитрым, во взоре искорками веселья - отражения крохотных снежинок, и для счастья достаточно ей одного только задорного, заливистого смеха - со снегопадом смешивается, перемежается, и не страшна пурга, дорожного плаща подолом длинным укрывшая дворцовый сад, и кажется, что средь опадающих с небес льдинок - звёзды, такие же яркие, иным светом мерцающие, разбросанные по ночному своду щедрой рукой, подобно каменьям драгоценным.

 

Птица чудная, с очами жёлтыми, круглыми - как золотые блюдца чайные из сервиза королевского - криком метель взрезала, крылами бесшумно пелену снежную прорвала - и прочь улетела, в ветвях густых скрылась. "Эко странная сова! - удивилась девчушка, голову подняв. – С целую кошку размером, не то, что наши пустынные сычики..."

 

Хохотнула коротко, на засыпанного снегом истерлинга глядя, и ответила:

 

- Никогда я не слышала, чтобы деревья Эрин Ласгалена, - запомнила-таки чужие слова, в разговоры фрейлин вслушиваясь, - были подвластны владыке эльфийскому. Знаю только - знаю, поэтому что сама вижу, - что с лесом своим он - одно целое, одна душа, что, коли хворь какая или тоска нападает на Короля, худо и чаще, и стонут вековые деревья под лютым северным ветром; и, если ясен и светел бор, счастлив и господин мой.

 

Девочка, потоптавшись немного на месте, подняла обронённый ею плащ тёплого охристого цвета – точно песок меж пальцев пропускаешь, мягка и бархатиста ткань – и Дамиру подала.

 

- Плащ уж лучше себе оставь, коль не нравится тебе северная зима, я и так не замёрзну, - помолчала немного, подумала, взор опустив, и промолвила, вскинув голову: - Коли хочешь – можем вернуться во дворец, пусть и не в зал. А можем и по следу птичьему пойти, посмотрим, в какие чащобы, в какие леса сова полетела, - рукой взмахнула, на бурое в крапинку пёрышко, филином обронённое, указала. - Или один иди… - на браслет, в пальцах зажатый, взгляд короткий – молнией, коротким проблеском интереса и любопытства – бросила, но через миг уже – в глаза синие, штормовые, смотрит испытующе, пристально, точно бы в них, не в словах, ответ прочесть желает.

[Дамир 145]

Плащ яркий с улыбкой принял, перекинул за плечо широкое, яркой волной ткань плотная расчертила воздух, разрезала холода и легла послушно, замерев за спиной у хозяина. Вдохнул полной грудью, распрямляясь, будто трава высокая после ночи холодной вверх, к небу ясному тянется, жизнь из земли пьет.

Взгляд мимолетный, но цепкий заметил, медовыми глазками девчушка сверкнула, даром что ростом мала, а все равно сердечко чует, догадывается. Но что сказать ей про браслет?

Ведь со стороны – пустяк, безделица, а как зверь дикий накинулся на коневода, опасность презрев, даже не подумав о ней толком. Так ветер налетает, резко, с порывами. Он метет и чешет, и уничтожает, и пыль в глаза горстями кидает, и смеется, и хохочет, и ревет, и плачет, и рычит. Все в нем смешалось. Все это смешалось и в браслете родном.

Если бы Дамир не Дамиром был, другую душу, другой склад в себе носил, то перешло бы сокровище звонкое на его запястье, когда тяжелый меховой плащ вождя грузом ответственности на плечи лег, когда бы ему первому главный костер на очередной стоянке жечь, молоко из общей чаши первым пригубить, по кругу передать, с каждым братом и сестрой делясь, с семьей еще больше роднясь. Но он Дамир. Степной сын, но от степи убежавший. Куда? Вперед, скакать, мчаться, куда глаза глядят, куда сердце зовет, те края повидать – дальние и опасные – которые в песнях живут, которые с детства где-то глубоко внутри осели и всходы дали.

Он не искал оправданий, никогда. Потому что не считал себя виноватым. Он поступил так, как в небе звезды написали, и Светило ясное, по всему видать, не зря сестру родную – дерзкую, сильную и слабую одновременно – ему в дар принесло. Да даже если бы и не было ее, все равно, все равно ушел бы. А племя, где вырос, с кем хлеб делил, последнюю капли воды отдавая, черным пеплом его бы имя посыпало и навсегда забыло. Наверняка и сейчас среди них были такие. Но он Дамир – Вольный Ветер, Дикий Мустанг. А приказывать бесполезно.

Глаза потемнели, опустился взор, снова на золотом переливе отдыхая, с головой окунаясь, будто в пучину, в самую глубину и даль. Не его. Не принес бы он пользы братьям и сестрам, если бы остался. Конь ввысь не взлетит, а ястреб норы рыть не научится. Не вождь он, чтобы отец не лелеял в сердце, какую бы историю не складывали сказители. Поэтому и не надел сейчас старший сын браслета. На пояс повесил, а потом сестре вернет – настоящему вождю. С отцовской руки на руку сестринскую и с нее на следующего родителя племени сильного и крепкого. Так и только так.

Но разве же объяснить девочке всего, что внутри моря буйного гудит? Что там плещется, ярится? Ведь ушел он, плевать должно. Забыть, не его дело, не его племя, не его семья, не его браслет. Но от крови он не отрекся. Путь его свою петлю сделал, в узел тугой поворот завив, но частицу запаха ковыля он унес с собой и сберег. Его жизнь, его право.

Мелькнуло ли все это в глазах его? Если и да, то лишь серебристым боком рыбы цветной на глади воды – сверкнуло, заблестело, и только внимание обрати, так и нет ничего. То ли привиделось, то ли взаправду было. Сиди, гадай, да волосы пальцами перебирай.

- Не пойду один, - упрямо губы сжались, искра пробежала, ярко вспыхнув, веселый костерок языками брызнул. – Когда один сидишь, всякую чепуху в голову нести может. Надо ли? – Пожал плечами, встряхнулся, веселый норов показав, сбросив тени прошлого, так нежданно обступившего кочевника в этом далеком северном лесу. – А стены лишь давят, не под стать свободолюбцам долго в каморках сиживать, пусть даже и таких роскошных. – Подмигнул, развернулся, снег рукой смуглой собрал. Колется, кусает кожу цвета непривычного. Юг с Севером сцепились, в одно соединяясь, как две ленты в танцах. – Но посмотрим, какая ты ловкая, Плясунья. Никто еще не нападал на меня безнаказанно! - засмеявшись колокольцами, бляшками медными, метнул в Инас снежок.

Завертелась пляска иная, быстрая, звонкая, громкая. Топала вприсядку, ветки елей темных качала, снег был им партнером, ведомым, нитью, что двоих танцоров соединяет, из руки в руку ведет, волосы взметает, глаза порошит. И тепло уже по телу льется, не страшны морозы, когда танец в крови бурлит, когда есть только линии, изгибы, прищур лукавый, улыбка, задор. И смех скачет, все верх и верх, пока до Небес Всевидящих не докатится, не достучится. А луна сквозь тучи смотрит, любуется на пляску солнечную да по покрывалу льда.