Рханна

- Нужны. Они нужны мне, человек.
 
Внутри, там, где раньше стылая глыбища льда, айсберг океанический вмерзал в драконью грудь – там саднящая, сладостная боль, там трепет и пламя, там – пожар, волнами пробегающий по сильной спине, и дракон жмурится, дракон упивается этим чувством, ибо сейчас весь он – огонь, он – страсть, он – неуёмная буря.
 
Кругом человека обошла, неслышно ступая в полумраке, сызнова танец заводя, но танец иной – теперь оба знают, оба почти произнесли – и теперь только сказать, только ответить, и повьётся узор, и звёзд сребро калёное по-иному на бархат чёрный ляжет, и песня будет не его, не её – их песня зазвучит в полыхающих северными огнями небесах, льдом скованных, холодно-недвижных.
 
И она вызов бросает ночи – рьяно, дерзко – я не боюсь, я в темноту вступаю, я шагаю в пропасть, отрекаясь от крыльев.
 
- Ты - моё маленькое солнце, ты - мой огонь. Ты – моё небо.
 
Мирра перешла почти на шёпот – точно бы спугнуть не желает, точно бы ещё сомневается; шею гибкую изогнув, голову положила человеку своему на ключицы, лбом прижимаясь к его подбородку, вдыхая прогорклый дым, жжёный сухоцвет, пепел и жаркое солнце.
 
- Ты укротил, ты усмирил меня, человек.
 
Она слышит его сердце – оно сбивчиво, гулко бьётся в его груди, она слышит его рваное дыхание – и успокоенно прикрывает глаза.
 
- Я сдаюсь, человек. В этой пляске ты победил.

Черной тенью растянулась пред ним Мирра, и нет больше той напряженности, отторжения, лишь искренность. То, что поселилось теперь не только в сердце харадрима. Ласкает рукой чешую черную, словно сталь твердую, чувствует дрожь, что волнами расходится по её телу и передается на руки, отзываясь где-то в подсознании. Рханна чувствует её всю. Тяжесть крыльев, легкое дыхание, еле заметная дрожь в хвосте, стук сердца — спокойный и размеренный. Но прервала драконица эту немую связь. Смотрит на него, заставляя увязнуть в этом бесконечном взгляде, янтарном океане из желтых звезд без конца и края, откуда нет пути назад; взгляде особенном, который доселе не видел никто. 
— Говори. 

Он впал в ступор. Мысли некоторое время метались из стороны в сторону, разбегаясь под выжидающим и выжигающим взглядом. И снова сердце забилось, как бешеное, будто боялось расплавиться, если не будет работать активнее. Ком застрял в горле, стараясь пробиться вниз.  
— Нужны ли слова, Мирра? — И взгляд харадца красноречиво выражал всё, что Рханна хотел бы сказать. Сейчас голова наотрез отказывалась выдавать что-либо дельное. 

Расслаблена, не насторожена более, и крылья покоятся на злате широкими атласными полотнищами, охваченными жёлтым заревом, и драконица – темнота, смолою сосновой и инеем опоенная, пряная, тайною покрытая. Человеческие прикосновения дрожью отдаются в позвоночнике, по стану поджарому проходят импульсом, и зверь позволяет себе растянуться на золоте у ног своего человека.
 
Имя её произнёс – и она медленно выдохнула, закрывая глаза, уже не боясь, уже забыв о том, что она – дракон, что она – мрака жестокая наследница, что она властна над смерть и жизнью, что она – ночи оскал, одинокая, вечно сияющая звезда Севера.
 
Если дракон отдаётся – то весь, целиком, без остатка, он живёт этим чувством, оно ему – полёт и небо, оно для него – смысл. Чувство для дракона – жизнь. Без него он гаснет, меркнет, истлевает душой, и выгорает всё внутри, оставляя лишь заиндевелый остов, пустую оболочку.
 
Ночь рокочет, почти урчит тихо, ластится к человеческим рукам, к тёплому прикосновению тонких осторожных пальцев, вдыхает запах пыльного, зноем дышащего солнца пустыни, раскалённого песка, табака, грубой ткани, – запах своего человека – едва ощутимо касается языком горячей бронзы загара; ночь одурманена, ночь слепа, ночь сложила крылья и опустила голову пред своим человеком, она не боится показать свою маленькую слабость.
 
Но она хочет услышать, хочет прочувствовать, хочет ощутить его дыхание на своей чешуе, и она велит человеку, отстраняясь – не достать рукой, но близко, маняще близко, и взгляд – мириады осколков янтарных звёзд.
 
- Говори.

Рханна не заметил сам, как сон перешел в быль. Вот мгновение назад он видел её, видит и сейчас. И голос её не грозен — тих и спокоен. — Рханна.   Пропал сон, как и не было. Глядит южанин, драконица щурит глаз. Поднялся и сделал несколько шагов, молча проводя рукой по чешуе на пасти изящной. Дрожь по спине. Снова боль поселилась в ней, но на этот раз старая рана. Вопреки ожиданиям, все оказалось проще. Старая корка, не до конца оторванная порывами встречного ветра, мешалась, причиняла боль. Харадрим протянул руку, осматривая. Рана почти зажила. Аккуратно схватив коросту, безболезненно сорвал, после чего вновь сменил перевязь на свежую.  — Всё.    Смотрит опять в глаза, сам не зная того, что хочет в них увидеть. Холодные пальцы прошлись по старой, давно зажившей ране на чешуе, будто зверь какой провел острым когтем. — Мирра... — Что хотел сказать, забыл. Замолчав, прислонился лбом к переносице драконьей, а руки гладят, успокаивают. По шипу на нижней челюсти, вдоль скул, по гладкой чешуе на шее. Чувствует дыхание. Чувствует ритм её сердца. Чувствует её доверие, её мысли, саму её сущность крылатую. Словно бы он сам и есть дракон. Знает, что чувствует она, когда ветер наполняет крылья, когда хлещут ледяные потоки, которых не чувствует, когда боль испытывает. В это бесконечное мгновение единства, тянущееся неизвестно сколько, южанин забылся. Осталось от него лишь хрупкая оболочка, его же дух был в ней. Не смотрел в глаза, но знал всё, как и она.    С древнейших лет гласит закон:
Едины всадник и дракон.
 

Ночь успокоила, приняла, поцеловала по-матерински в лоб, – тише, моя маленькая принцесса, тише – но не дала ответов, не направила на путь верный, потому что пути ещё нет, потому что его надо проложить – меж созвездий, меж льдов, меж обманчивых южных ветров.
 
С рассветом пришла – и разлилось его золото по пещере мягким, тёплым светом, разгоняя тьму – тьму в сердце драконьем, тьму, тяжёлым каменным сводом смыкающуюся над человеком – и высвечивая морозный утренний воздух снопами света, очерчивая драконий силуэт; и так спокойно сейчас, в этот миг, когда лик дневного светила появляется над горами, в этот переломный час между ночью и днём.
 
Она увидела своего человека – он мирно спал средь россыпей монет и драгоценностей, он, её маленький секрет, её маленький южный огонёк – она сбережёт его, она не даст белозубому норду погасить его. Она защитит своего человека, спрячет от всех бед за своими крыльями, спрячет в своей груди.
 
Мирра остановилась, жмуря глаза – снова рана заныла, и так некстати – ей совсем не хотелось будить Рханну теперь, когда солнце нашептало ему свою колыбельную, и в то же время – такая сладостная дрожь по всему телу, незнакомая, чуждая ей – и тянет прижаться к своему человеку, ощутить его руки на своей чешуе, позволить ему чуть больше обычного – до рогов дотронуться, по крыльям провести ладонью…
 
- Рханна.
 
Тихо, едва различимо, прямо в лицо – шёпотом ветра, запахом снега – склонилась над ним, болезненно морщась и едва открывая раненный глаз, хвостом взволнованно подёргивая, крыльями перебирая – всё ж таки пахнет он кровью, пахнет болью, хоть и не видно, и холодом пробегает по хребту мысль о ночной буре её, о ударе, что нанесла, не подумав.

Закончился полет. Сбросила драконица его со спины, взгляд подарив. Долгий взгляд. Будто сама ночь в душу ему глядела, необузданная, несломленная, вольная, но иная. Не как прежде. Было в очах её янтарных нечто новое. Что-то, что проходило про спине дикой дрожью, отзывалось в груди бешено, кровь леденило в жилах. Леденило, а потом кипятило до бурления. Казалось, под этим бесконечным взглядом бунтует все его хрупкое человеческое тело. Но и он глаз не отводил, поглощал её целиком. На секунду показалось, что он видит её насквозь. Видит, как бешено мечется в ней душа, требуя успокоения. И она улетела. Неведомо куда, молча. Обессиленный, харадец рухнул на золотую гору, тяжело выдохнув, и затих. Глядели глаза его вверх, где между ним и небом была непробиваемая каменная гора. Мириады изломов и линий тонкой паутиной пронизывали всю пещеру.

Она вернется.

Закрыл глаза. А в образах — вновь крылья цвета воронова, вновь глаза. Снова дрожь пробирает, не от холода — от мысли. От безумной, обжигающей сердце мысли. От мысли, которая так долго и так лихорадочно пыталась сформироваться в человеческом сознании.

Я ей не безразличен. 
 
Разум бушует, отказывается принять эту истину. Но сердце не обманывает. Сердце не умеет лгать. 

Не убила. Спасла. 

И вдруг на душе стало спокойно. Будто бы улеглась буря волнений, прекратился шторм противоречий, не хлещут больше волны, болью окатывая вперемешку с надеждой. Ничего. Покой. Ничто не тревожит  водной глади под луной. Словно бы зеркало, одно гигантское зеркало. А там, в небе, сливаясь с темнотой, танцует Она. 
Он закрывал глаза и видел её. Этого было достаточно, чтобы не открывать их более. Сон, прекрасный сон. Он пеленой тепла объял всё тело, будто бы сама Мирра закрыла маленькое человеческое тело могучим крылом. 

До конца.


 

У него еще нет оскара? 

Ветер заламывает крылья, ветер рычит в лицо, ветер хлещет человека девятихвостой плетью, злится, воет, надрывается; и нет уже желания, нет уже сил бороться, и дракон, крен дав резкий, развернулся – звёздами ведом, путь находит во мгле – и стрелою чёрною, небеса разрывающею, понёсся вперёд, исступлённо молчит, упорно рассекает шквалистый, одичавший норд, головы не поворачивает, но чувствует, чувствует – он скользит пальцами по её холодной броне, он неосознанно прижимается губами к её напряжённому хребту, и королевна с трудом удерживает дрожь.
 
Не успела луна и шагу в танце своём небесном, еженощном ступить, как ворвалась Мирра в пещеру, и вновь – стряхнула, как снег с крыльев, как боль, как льда коросту, но теперь – прямо в глаза посмотрела, склонившись над человеком – над своим человеком – и замерев на несколько мгновений, запоминая, пряча в груди, забирая частицу с собой.
 
С собой – в небеса, с собой – в жгучий холод, в убийственно-прекрасный холод, который она никогда не чувствовала, потому что была выношена в нём, потому что он баюкал её в своих объятиях с самого рождения, целовал в закрытые веки, осенял своим таинственным знаком. Она не боялась северного ветра – люди боялись, люди страшились, но она – дракон, она властвует здесь, средь острого льда и безликих скал, здесь, в сиянии одиноких звёзд, в пожаре небесных огней.
 
Я не отрекалась, о мать начала и конца, о тьма, я не забыла.
 
Окунается в ледяные, пахнущие серебром и хвоей волны, окунается в небо, созвездиями расшитое, улыбается грубому, порывистому норду: я по-прежнему с тобою, я здесь, о ветер, я не покину тебя, о ветер. И он смывает всю боль, отбрасывает прочь, уносит в темноту, хоронит во льдах; взор драконий проясняется, зажигается вновь, и ветер нежно скользит по её чешуе, обхватывает её стройный стан.
 
Ничего не бойся, сестрица, ничего не бойся, мой дракон.
 
❖   :  ❖  :  ❖
 
Успокоенная, умиротворённая возвратилась – вступила под своды высоки, в чертоги свои родные, идёт неслышно, голову мягко набок клоня – но не видит человека, не ищет человека, просто идёт, просто вдыхает ночь.

Спи-спи, цыганёнок, пост ещё нескоро будет 

Раздирают сердце драконье противоречия. Он чувствует её боль во всем: в голосе её, в движениях, во взгляде измученном. И молчит. А когда ткнулась лбом, прижимая к земле, лишь вздохнул сдавленно да снова к переносице прикоснулся, успокаивающе, мягко. Драконица взяла его в зубы, как котенка новорожденного, и — в путь. Снова холод пронизывает от головы до пят, хотя дыхание дочери тьмы согревает. Южанин не знает, куда она несет его, но сейчас его мысли не о том. Посмотреть, посмотреть... 
 
Разомкнула челюсти — и ветер будто заполнил все пространство. А Мирра летит наравне с ним, крылья сложены, глаза в глаза. Что ты задумала, крылатая? Ты не должна...
 
И судорога сводит онемевшее тело, страх черным унголом влезает в душу. Трудно смотреть в глаза черные и думать, что случится то, чего он не хочет больше всего на свете — её смерти. Себя ему не жаль, но она жить должна. 
 
— Улетай, — прошептал, только ветер унес слова прочь, не услышала Мирра. Свист в ушах уже привычен. Сглотнул ком в горле и приготовился уйти. Вспомнил всё, что говорил ей, которая заняла все его мысли; ей, которая страдала и которая жила по-настоящему. Ей, ради которой он готов пожертвовать чем угодно, даже собой, не моргнув глазом. 
 
Но что-то в ней сломалось тогда, в момент страшный. Расправила широкие крыла, руки харадца вновь почувствовали холодную гладь чешуи. Всё её напряжение, барабанная дробь сердца, рваное дыхание, все передалось. Не стал говорить, ни слова пока. Лишь закрыл глаза, ткнулся лбом в шею и затих, держась руками. 
 
Почему она передумала? Этот вопрос мучил, убивал, жег невыносимым огнем. Почему? Доселе он видел в её глазах решимость закончить эту игру. Словно бы рухнул барьер льда, вырвалось на волю нечто, заставив её одуматься. Она победила сама себя? Тьму внутри? Победила голос, шепчущий ей страшные тайны ночи? Неизвестность. Молчит, и не видно глаз её, чтобы понять, проникнуться, осознать. Лишь касания рук человеческих будто шептали — ты не одна, дитя ночи Мирра, не одна и не будешь одной, покуда жив человек. 

Раздирают сердце драконье противоречия. Он чувствует её боль во всем: в голосе её, в движениях, во взгляде измученном. И молчит. А когда ткнулась лбом, прижимая к земле, лишь вздохнул сдавленно да снова к переносице прикоснулся, успокаивающе, мягко. Драконица взяла его в зубы, как котенка новорожденного, и — в путь. Снова холод пронизывает от головы до пят, хотя дыхание дочери тьмы согревает. Южанин не знает, куда она несет его, но сейчас его мысли не о том. Посмотреть, посмотреть... 
 
Разомкнула челюсти — и ветер будто заполнил все пространство. А Мирра летит наравне с ним, крылья сложены, глаза в глаза. Что ты задумала, крылатая? Ты не должна...
 
И судорога сводит онемевшее тело, страх черным унголом влезает в душу. Трудно смотреть в глаза черные и думать, что случится то, чего он не хочет больше всего на свете — её смерти. Себя ему не жаль, но она жить должна. 
 
— Улетай, — прошептал, только ветер унес слова прочь, не услышала Мирра. Свист в ушах уже привычен. Сглотнул ком в горле и приготовился уйти. Вспомнил всё, что говорил ей, которая заняла все его мысли; ей, которая страдала и которая жила по-настоящему. Ей, ради которой он готов пожертвовать чем угодно, даже собой, не моргнув глазом. 
 
Но что-то в ней сломалось тогда, в момент страшный. Расправила широкие крыла, руки харадца вновь почувствовали холодную гладь чешуи. Всё её напряжение, барабанная дробь сердца, рваное дыхание, все передалось. Не стал говорить, ни слова пока. Лишь закрыл глаза, ткнулся лбом в шею и затих, держась руками. 
 
Почему она передумала? Этот вопрос мучил, убивал, жег невыносимым огнем. Почему? Доселе он видел в её глазах решимость закончить эту игру. Словно бы рухнул барьер льда, вырвалось на волю нечто, заставив её одуматься. Она победила сама себя? Тьму внутри? Победила голос, шепчущий ей страшные тайны ночи? Неизвестность. Молчит, и не видно глаз её, чтобы понять, проникнуться, осознать. Лишь касания рук человеческих будто шептали — ты не одна, дитя ночи Мирра, не одна и не будешь одной, покуда жив человек. 

Вымученный, надтреснутый стон – сквозь клыки, обнажённые в болезненном оскале, и чешуя мокра от плача драконьего, – неужто ночь может рыдать, неужто боги тоже знают скорбь?.. – и ищет судорожно, невидяще что-то в темноте ослепшим взором, и отступает, и пятится от человека монстр огромный, тьмы беззвёздной, безлунной ипостась крылатая, яроокая, жестокое дитя мрака первородного; и ледяной кровью по спине, по лопаткам – липкий чёрный страх, и дыхание – обрывками белёсого пара, дрожью по могучему стану – судорога.
 
Я не знаю.
 
Нет, нет, нет, я не знаю, я не слышу тебя, человек, я убью тебя, человек; ты замолчишь, замолчишь навсегда, и ночь сорвёт с твоих уст последний вздох.
 
- Замолчи. Замолчи, замолчи, замолчи, человек!
 
Рванулась вперёд – и замерла, прижавшись лбом к груди Рханны, вдавливая его в землю, тяжело дыша, крепко зажмурив глаза.
 
- Замолчи.
 
И снова – рывок, рычанье, крыльев, в ночи раскрывающихся, шелест – дракон вновь схватил своего человека, вновь мчится по взбушевавшемуся океану золота, рассыпавшегося в своём великолепии и богатстве по чёрному атласу темноты, и вновь – прыжок в звенящую серебром звёзд и горным хрусталём северного холода мглу, и опять – всё выше и выше, пока не перехватит дыхание, пока не замрёт сердце, пока иней не разошьёт драконьи крыла своим узором – вверх, к звёздам, вверх, к ночи, и штормом бушуют очи драконьи, и огромною небесною гончей - она в небесах; и мечется взгляд по вязи узора костров, разожжённых на небосводе, и вершится сейчас судьба – её судьба, его судьба.
 
Их судьба, не так ли?..
 
Выбирай, королева – выбор только ведь твой, знаешь сама, и никто не осудит, и ничего ветер тебе в упрёк или оправдание не скажет.
 
Дёрнулась, осклабилась – и отпустила.
 
◈     ◈     ◈
 
И падают, падают в рассыпающийся на осколки лёд, в дробящуюся темноту, в неизвестность, – глаза в глаза – и дракон заставляет себя не отводить взора, дракона пробивает крупная дрожь, дракон здесь, и дракона не существует, он – самая ночь, он – лишь призрак, лишь кратковременное, мимолётное обличье – только горит кольцо янтарной радужки, только в лицо человеку – жаркое дыхание зверя.
 
Выбирай. Выбирай – сердце или кусище льда, свет или тьма, человек или ветер.
 
Идёшь по грани, дракон, твоя кровь уже стекает по небесному своду, видишь ли ты, дракон?..
 
Я вижу, о тьма, породившая меня, о тьма, живущая в моей груди. Я сделала свой выбор. Я не смогла принудить себя и дальше следовать твоему вкрадчивому шёпоту, о тьма.
 
◈     ◈     ◈
 
На миг прикрыла усталые глаза – и развернулись крыла чернильные, и разорвало ночь надвое громким свистом; драконица выровняла полёт, а человек сидел на её сильной гибкой спине. Не ведает, куда путь держит – теперь не до того, сейчас – сердца бег унять, дыхание успокоить, принять то, что совершила, то, чего сделать не смогла.
 
Впервые. Впервые дракон не смог убить человека, не умерев сам.
 
Ты преступила черту, королева.

Зашедшийся в кашле Рханна и глухой странный звук привлек внимание брата. Кхатта тут же кинулся в комнату. Харадрим полулежал на полу, ногами все еще оставаясь на кровати. Кхатта осторожно вернул его на кровать. Лицо харадца было бледнее бледного, он прерывисто дышал, не в силах открыть глаза. 
— С-с-сучка... — совсем слабо выговорил он. Лоб южанина был таким горячим, что буквально обжигал.
— Хагарт! Срочно воды! — крикнул Кхатта. Хозяин таверны скороспешно взял кувшин с водой и, едва не запнувшись, бросился на помощь. Вид больного харадрима не внушал надежды.
— Ты уверен, что его не отравили? — спросил Хагарт, подавая кувшин. Ответом ему была тишина. Кхатта смочил тряпку и вновь наложил на голову. Рханна сжал руку брата, глаза с покрасневшими белками смотрели куда-то сквозь него. 
— Кин... — попытался выговорить он, но снова зашелся в кашле. На грудь упало несколько капель крови изо рта. Рханна словно размяк, голова безвольно повернулась набок, пустые, без намека на мысль, глаза теперь смотрели в стену напротив. Грудь харадца опустилась и больше не вздымалась. 
— Он... — начал было Хагарт, но Кхатта прервал его. Он достал из своего шкафчика мешок с оставшимися золотыми и вложил его в руку онемевшего тавернщика.
— Похорони его с честью, я надеюсь на тебя. Спасибо за помощь. 

Затем он поднялся и, взяв со своей кровати саблю и подпоясавшись, а также надев перевязь с метательными ножами, направился к выходу, перед этим бросив взгляд на ушедшего из жизни брата. Выйдя за дверь, мужчина сделал глубокий вдох и поднял взгляд к небу. Красиво. 

Преодолев несколько ступеней, он пошел вдоль нагромождений лачуг. Глаза выискивали знакомые лица. Первые трое громил, что были среди тех, кто избивал брата, нашлись около той популярной таверны. Рука скользнула за клинком. Идеальный баланс. Главное подобрать расстояние. Время! Кусок стали, холодной и безжалостной, вонзился между лопатками. "Повезло", — подумал Кхатта. Дернувшись раз, гора мяса рухнула на землю. Остальные двое не сразу поняли, в чем дело. Южанина заметили слишком поздно, и удар достанной на ходу сабли пришелся по боковой стороне шеи. Еще один вышел из игры. Зарычав, третий успел вытащить свой меч, но так широко замахнулся, что уйти из под удара оказалось просто. Не замахиваясь, Кхатта всадил саблю в бок, да так, что лезвие прошло между ребер и пронзило внутренние органы. Булькнув что-то, упал и третий. В сторону харадрима неслось пятеро бойцов, размахивая своими мечами. Два метательных кинжала легли в руку и полетели веером, один нашел свою цель, другой прошел мимо. Четверо. Первый, что бежал впереди всех, замахнулся, чтобы ударить сбоку, но харадец тоже бежал навстречу. Резко опустившись на землю, он рубанул по ноге врага. Вопль серьезно раненого разлетелся по округе. Когда Кхатта собрался подняться, по телу прошелся разряд боли, и его пригвоздило к земле. Из груди торчала длинная стрела. Человек на крыше победно вскинул руки. 

Еще долго над телом Кхатты из Харада истязались обозленные, но ему было уже всё равно. Он отомстил, пускай и не всем, кому хотел бы. Не смогли два харадрима перешагнуть через себя, не смогли согнуть спины пред теми, кто этого хотел. И не жалели. Они уже ни о чем не жалели и ничего не желали. И два имени, Рханна и Кхатта, навсегда сотрутся со страниц истории Средиземья. 

Зашедшийся в кашле Рханна и глухой странный звук привлек внимание брата. Кхатта тут же кинулся в комнату. Харадрим полулежал на полу, ногами все еще оставаясь на кровати. Кхатта осторожно вернул его на кровать. Лицо харадца было бледнее бледного, он прерывисто дышал, не в силах открыть глаза. 
— С-с-сучка... — совсем слабо выговорил он. Лоб южанина был таким горячим, что буквально обжигал.
— Хагарт! Срочно воды! — крикнул Кхатта. Хозяин таверны скороспешно взял кувшин с водой и, едва не запнувшись, бросился на помощь. Вид больного харадрима не внушал надежды.
— Ты уверен, что его не отравили? — спросил Хагарт, подавая кувшин. Ответом ему была тишина. Кхатта смочил тряпку и вновь наложил на голову. Рханна сжал руку брата, глаза с покрасневшими белками смотрели куда-то сквозь него. 
— Кин... — попытался выговорить он, но снова зашелся в кашле. На грудь упало несколько капель крови изо рта. Рханна словно размяк, голова безвольно повернулась набок, пустые, без намека на мысль, глаза теперь смотрели в стену напротив. Грудь харадца опустилась и больше не вздымалась. 
— Он... — начал было Хагарт, но Кхатта прервал его. Он достал из своего шкафчика мешок с оставшимися золотыми и вложил его в руку онемевшего тавернщика.
— Похорони его с честью, я надеюсь на тебя. Спасибо за помощь. 

Затем он поднялся и, взяв со своей кровати саблю и подпоясавшись, а также надев перевязь с метательными ножами, направился к выходу, перед этим бросив взгляд на ушедшего из жизни брата. Выйдя за дверь, мужчина сделал глубокий вдох и поднял взгляд к небу. Красиво. 

Преодолев несколько ступеней, он пошел вдоль нагромождений лачуг. Глаза выискивали знакомые лица. Первые трое громил, что были среди тех, кто избивал брата, нашлись около той популярной таверны. Рука скользнула за клинком. Идеальный баланс. Главное подобрать расстояние. Время! Кусок стали, холодной и безжалостной, вонзился между лопатками. "Повезло", — подумал Кхатта. Дернувшись раз, гора мяса рухнула на землю. Остальные двое не сразу поняли, в чем дело. Южанина заметили слишком поздно, и удар достанной на ходу сабли пришелся по боковой стороне шеи. Еще один вышел из игры. Зарычав, третий успел вытащить свой меч, но так широко замахнулся, что уйти из под удара оказалось просто. Не замахиваясь, Кхатта всадил саблю в бок, да так, что лезвие прошло между ребер и пронзило внутренние органы. Булькнув что-то, упал и третий. В сторону харадрима неслось пятеро бойцов, размахивая своими мечами. Два метательных кинжала легли в руку и полетели веером, один нашел свою цель, другой прошел мимо. Четверо. Первый, что бежал впереди всех, замахнулся, чтобы ударить сбоку, но харадец тоже бежал навстречу. Резко опустившись на землю, он рубанул по ноге врага. Вопль серьезно раненого разлетелся по округе. Когда Кхатта собрался подняться, по телу прошелся разряд боли, и его пригвоздило к земле. Из груди торчала длинная стрела. Человек на крыше победно вскинул руки. 

Еще долго над телом Кхатты из Харада истязались обозленные, но ему было уже всё равно. Он отомстил, пускай и не всем, кому хотел бы. Не смогли два харадрима перешагнуть через себя, не смогли согнуть спины пред теми, кто этого хотел. И не жалели. Они уже ни о чем не жалели и ничего не желали. И два имени, Рханна и Кхатта, навсегда сотрутся со страниц истории Средиземья. 

Вновь.
— Я ненавижу тебя, человек.

А в глазах — пустота, и голос её тих, как весенний ветер, и слаб. Вновь болью пропиталось  сердце божества. Болью и разочарованием. Рычит, взбешенная. 
— Зачем ты делаешь это, человек?..

Он пытался задать себе этот вопрос. Но ответом ему была тишина разума. Лишь безумное чувство кричало. Излечи её душу, избавь от боли, положи конец страданиям! И вновь взгляд. Долгий. Глубокий. Наполненный всем, что он услышал, что почувствовал. Бьется сердце молотом, вырваться пытаясь. Выдохнув судорожно, харадрим ответил:
— Я не могу иначе, Мирра. Ты стала для меня самым главным в жизни. Ты знаешь. — Сорвался на кашель, что отдается болью в ребрах. Близко к нему божество небесное, но рукой не дотянешься. Вспомнились ему отчего-то песни, что пели в его племени. И зашептал, слабым, еле слышным голосом:

А за горами, за морями далеко,
Где люди не видят, и боги не верят.  Там тот последний в моем племени легко  Расправит крылья - железные перья,  И чешуею нарисованный узор  Разгонит ненастье воплощением страсти,  Взмывая в облака судьбе наперекор,  Безмерно опасен, безумно прекрасен.  И это лучшее не свете колдовство,  Ликует солнце на лезвии гребня,  И это все, и больше нету ничего -  Есть только небо, вечное небо.  [spoiler=Офф]Слова стырены из песни Мельницы - "Дракон"
 

И хищно изогнут хребет, и крылья распростёрты над ним безлунною ночью, и скалится, рыча утробно, бесконтрольно, ему в лицо смерть, что самою тьмой коронована, что носит на позвоночнике лезвия острее сабель людских, что дышит железом и льдом – а очи от ненависти почернели, обратилось двуликим болотным огнём пламя драконье, и теперь – только беги, только пытайся выжить, прячься, удерживай дыхание, содрогайся от ужаса, человек.
 
Но он не шевелится – только смотрит, и отражением её боли в его очах – в цвет воронова крыла – скорбь, печаль, сожаление – обо всём содеянном людьми, точно бы он – и не один из них, обо всей крови драконьей, пропитавшей снег, обо всех королях, сложивших венценосные головы средь слепых льдов.
 
И легла ладонь тёплая на воронёную сталь чешуи драконьей – и замерла королева, рёвом захлебнувшись, как кровью чернильной; стоит, недвижима, - без зрачков вовсе, точно безумием, точно бешенством охвачена вся – и лежит рука распростёртого меж её когтей человека на её переносице.
 
- Я ненавижу тебя, человек.
 
Едва ли вымолвить смогла – прошептала опустошённо, слабо, с запоздалым разочарованием в собственной самоуверенности, в собственной опрометчивости, в преждевременном упоении победой.
 
- Зачем ты делаешь это, человек?..
 
Лицо болью искажено, - уж сбросила руку, отступила - и дракон скалится, дракон рычит, дракон не может понять, почему он проигрывает, почему этот глупый маленький человек смог так обнажить его льдом скованное, его жестокое, его ненавистью переполненное сердце.

[sTA]Караван имени батьки Мирелена[/sTA]
[NIC]Торговый караван[/NIC]
[AVA]www.indiansworld.org/sites/default/files/images/20130606132658.jpg[/AVA]
Переход из локации Земли Южного Итилиэна.
 
Еще немного, еще чуть-чуть. И море, долгожданное море. Вода, много воды, в которой можно было отмыться от пепла и сажи, буквально покрывших караванщиков в два, а то и три слоя, и отваливавшихся при движении. Иногда - пластами. А еще возможность отмыть коней, местами телеги, просто поплавать в свое удовольствие.
То бишь не вода. Еще немного - и долгожданный Умбар. Хотя и без воды было тяжело, но конечная цель путешествия находится совсем не в море. Хотя и море в Умбаре есть. Есть море! И вода, много воды.
То бишь вода не так уж и важна, ибо пить ее нельзя - соленая. Куда важнее - завершение долгого и унылого путешествия. И начало новых проблем, связанных с самыми разными вещами - продажа товаров, организация новых поставок, приспособление к местному рынку, прочие мелочи. Но об этом можно будет подумать и завтра. На сегодня же задача максимум - добраться до города-порта, расположившись на постой в представительстве дома Борзо, которое еще требовалось найти. Но это не казалось проблемой сытым, отмытым, одетым в свежее белье путешественникам. Оставалось немного. Последний рывок. И они смогут наконец отдохнуть.
 
Переход в локацию Умбар

Дрейвен только молча стоял посреди залы, и вообще не обращал внимание на то, что было вокруг. Хаккан. Он новый правитель Кханда. Кто бы мог подумать? Конечно же, Дариус достиг высокого поста, несмотря на то, что был из бедной семьи. А теперь он? 
Дрейвен стоял уперев руки в бока и смотрел на постепенно пустеющую залу. Кто-то подходи и говорил ему что-то, кто-то похлопывал по плечу. Многие говорили что не прощаются, потому что скоро все снова соберутся для того, что бы поприветствовать их.  Его и Нурию. Что может больше закрепить власть чем одновременная коронация и свадьба с представительницей одного из самых сильных родов? Правильно, ничто. Фахад похлопал по плечу Дрейвена и поспешил уйти в надежде что это его спасет.
Без тени улыбки Дрейвен стоял и смотрел на пустой зал. Все меняется. Сегодня вчерашний бедняк становится хакканом, а завтра Кхандом будет править кто-то третий. Как остановить все это безумие и кровопролитие?
Пора пойти требовать у Фархада то, что он задолжал.
 
1 день после оглашения.
Дрейвен почти весь день провел во дворце. Только проводил несколько разговоров со своими подчиненными. Вечером  провел встречу со своей любимой служанкой. 
 
2 дня после оглашения
Дрейвен провел встречу с Нурией, при чем в тронном зале при многих свидетелях, разговор был обычным и цивильным, даже без особой, привычной для него ядовитости и сарказма. После чего провел несколько разговоров с командирами гарнизона. После чего провел тайную встречу в ночном саду с Сафиром. Тот снова стал активным в замке, после того как Дрейвен стал правителем.
 
3 дня после оглашения
С Нурией была проведена ещё одна беседа. Видимо Дрейвен решил, что надо бы наладить отношения с будущей  женой, либо пытался отвлечь её внимание от чего-то. Вечером сова была проведена встреча с Сафиром, после которой тот вышел с несколькими свертками и направился в конюшню, а затем к птицеводам.
 
4 дня после оглашения
Дрейвен с утра направился в город и пропадал там до самого вечера. Под вечер он вернулся как и все предыдущие дни не в духе. После этого сразу направился на тренировочную площадку. После этого на площадку были приглашены и Нурия и Сафир. Во время тренировки был проведен неспешный спокойный разговор ни о чем. После того как девушка покинула площадку, тренировка приостановилась и начался какой-то разговор.
 
5 дней после оглашения
Весь день был проведен на поле для тренировок. Несколько раз приходили разные люди, которые все время получали толику внимания, но все время покидали поле для тренировок разочарованными. 
 
6 дней после оглашения
Пол дня было проведено с портным,  который шил ему одежду для коронации. Под конец для портного казнили. Снова была проведена встреча как со стражниками так и с командирами городского и дворцового гарнизона. На ночь Дрейвен ушел со дворца и не вернулся.
 
7 дней  после оглашения
На утро Дрейвен вернулся во дворец, и весь оставшийся день как подобает будущему хаккану приветствовал прибывающих вельмож и вождей. Каждого встречал строгой равнодушностью и по тем этикетам, которые успел выучить за короткую жизнь во дворце. Позже к нему к середине дня присоединилась Нурия, и все пошло поживее. Всяко, у девушки было с актерским мастерством гораздо лучше.
 
Под вечер, уже перед закрытием ворот, Дрейвен наклонился к девушке и прошептал ей на ухо, без тени насмешки:
- Завтра. Уже завтра эту страну ждет праздник. А тебе... Я преподнесу такой подарок, который ты никогда не получала. Поверь. Я хочу  что бы наша совместная жизнь началась по особенному, и приложил к этому максимум усилий.
Улыбнувшись очень натянуто, так как все ещё не мог привыкнуть к тому, с какой непринужденностью это делала женщина рода Тамзиль, последнему зашедшему, и пожал ему руку своими обеими, отвесив поклон, и угостив того мясом и вином, как подобает радужному господину.
Когда тот скрылся за створками замка, Дрейвен что-то прошипел сквозь зубы в духе "ненавижу это все" и подозвав к себе Сафира скрылся, оставив Нурию в её последнюю свободную ночь с её слугами.
 
[NIC]Draaaveeen[/NIC][sTA]Блистательный палач[/sTA][AVA]pp.vk.me/c624530/v624530972/2a912/d_wOLk4Jqzo.jpg[/AVA]
 
[spoiler=мотивчик]
 

— Смердящая крыса? Ты правда считаешь себя выше, находясь верхом на коне и с луком в руках? Это не делает тебе чести как воину. Или, быть может, ты хочешь самоутвердиться перед своими людьми? — Рханна сжал копье, взгляд его стал суровым. — Наши законы таковы, что отдать оружие — значит покрыть себя позором. Будь вас здесь хоть миллион, силой вы не заставите нас это сделать. Наш враг — там, за морем. Всю жизнь мы провели в Хараде, вырезая народ Гондора в набегах, так каким образом будем мы шпионами? Что же до кораблей, мой конный друг, то не наша вина в том, что мы выжили, и бросаться обратно не собираемся. Бессмысленно погибать, когда можно принести пользу своему народу? Нет.
Мы подданные Харада, и вряд ли Саурон будет доволен, если Умбар станет развязывать конфликт с соседями. Насколько я помню, все мы под рукой Господина, и грызня не пойдет никому на пользу. Если вы так хотите убедиться, что мы не шпионы, то ладно. Мы пойдем с вами, только сами. И оружие останется при нас по указанным мной ранее причинам. Вы же не хотите, чтобы о вашем господине Митминасе подумали, будто он жестокий человек и приказывает своим людям убивать кого ни попадя? — Кхатта присоединился к брату, готовый убрать лук за спину, но вместе с этим готовый и пустить хотя бы одну стрелу в возможного врага. Рханна замолчал, глядя в глаза главарю отряда. — Хорошо же будет государство, где на месте расстреливают всех путников. Подумай, воин, прежде чем твой фанатизм затмит голос разума. Хорошо подумай. Мы не желаем вам зла и хотим вернуться домой обратно на службу. 

В первое мгновение Кейлану даже показалось, что его гениальный план сработал, но не полностью.
«Чертова ребятня, затопчи их стадо бант! Неужели так сложно испугаться?!»
Но детишки, если и были безмозглыми, но шума, света и грохота испугались достаточно, чтобы оглушительно завизжать, чуть ли не разрывая барабанные перепонки окружающим, и бросится врассыпную. Пятеро из них залетели в темноватое помещение, сбивая горшки и запчасти, сваливая с ног неустойчивых роботов, рассыпаясь вокруг как горох из корзины.
Мощным ударом ногой, охотник выбил заднюю дверцу, ведущую внутрь. Сделанная из каких-то местных переработанных отходов она откинулась назад, с грохотом треснувшись о стену. На месте ручки остался неровный полукруг. Яркий свет пустынного дня ворвался внутрь, слепя получше любой гранаты.
«Зря я так гнал на свою экипировку», - поудобнее перехватив бластер, Кейлан ступил в полумрак. Несмотря на резкое снижение окружающего света, его глазам не надо было привыкать. Визоры мгновенно корректировали видимую картинку.
Один из детей прошмыгнул прямо под локтем у охотника.  Тот пацаненок был черноволосым. Не его цель.
«Зараза. Не хватало еще пол Татуина перестрелять», - все-таки он старался придерживаться стратегии тихого введения боя и выполнения миссий. Потом проблем меньше. – «А все этот чертов пройдоха, перебежавший дорогу!»
[AVA]cs624819.vk.me/v624819146/3fa56/4IMMPvSO2LY.jpg[/AVA]
[NIC]Кейлан[/NIC]
[sTA]Мы народ горячий![/sTA]

Зашедшийся в кашле Рханна и глухой странный звук привлек внимание брата. Кхатта тут же кинулся в комнату. Харадрим полулежал на полу, ногами все еще оставаясь на кровати. Кхатта осторожно вернул его на кровать. Лицо харадца было бледнее бледного, он прерывисто дышал, не в силах открыть глаза. 
— С-с-сучка... — совсем слабо выговорил он. Лоб южанина был таким горячим, что буквально обжигал.
— Хагарт! Срочно воды! — крикнул Кхатта. Хозяин таверны скороспешно взял кувшин с водой и, едва не запнувшись, бросился на помощь. Вид больного харадрима не внушал надежды.
— Ты уверен, что его не отравили? — спросил Хагарт, подавая кувшин. Ответом ему была тишина. Кхатта смочил тряпку и вновь наложил на голову. Рханна сжал руку брата, глаза с покрасневшими белками смотрели куда-то сквозь него. 
— Кин... — попытался выговорить он, но снова зашелся в кашле. На грудь упало несколько капель крови изо рта. Рханна словно размяк, голова безвольно повернулась набок, пустые, без намека на мысль, глаза теперь смотрели в стену напротив. Грудь харадца опустилась и больше не вздымалась. 
— Он... — начал было Хагарт, но Кхатта прервал его. Он достал из своего шкафчика мешок с оставшимися золотыми и вложил его в руку онемевшего тавернщика.
— Похорони его с честью, я надеюсь на тебя. Спасибо за помощь. 

Затем он поднялся и, взяв со своей кровати саблю и подпоясавшись, а также надев перевязь с метательными ножами, направился к выходу, перед этим бросив взгляд на ушедшего из жизни брата. Выйдя за дверь, мужчина сделал глубокий вдох и поднял взгляд к небу. Красиво. 

Преодолев несколько ступеней, он пошел вдоль нагромождений лачуг. Глаза выискивали знакомые лица. Первые трое громил, что были среди тех, кто избивал брата, нашлись около той популярной таверны. Рука скользнула за клинком. Идеальный баланс. Главное подобрать расстояние. Время! Кусок стали, холодной и безжалостной, вонзился между лопатками. "Повезло", — подумал Кхатта. Дернувшись раз, гора мяса рухнула на землю. Остальные двое не сразу поняли, в чем дело. Южанина заметили слишком поздно, и удар достанной на ходу сабли пришелся по боковой стороне шеи. Еще один вышел из игры. Зарычав, третий успел вытащить свой меч, но так широко замахнулся, что уйти из под удара оказалось просто. Не замахиваясь, Кхатта всадил саблю в бок, да так, что лезвие прошло между ребер и пронзило внутренние органы. Булькнув что-то, упал и третий. В сторону харадрима неслось пятеро бойцов, размахивая своими мечами. Два метательных кинжала легли в руку и полетели веером, один нашел свою цель, другой прошел мимо. Четверо. Первый, что бежал впереди всех, замахнулся, чтобы ударить сбоку, но харадец тоже бежал навстречу. Резко опустившись на землю, он рубанул по ноге врага. Вопль серьезно раненого разлетелся по округе. Когда Кхатта собрался подняться, по телу прошелся разряд боли, и его пригвоздило к земле. Из груди торчала длинная стрела. Человек на крыше победно вскинул руки. 

Еще долго над телом Кхатты из Харада истязались обозленные, но ему было уже всё равно. Он отомстил, пускай и не всем, кому хотел бы. Не смогли два харадрима перешагнуть через себя, не смогли согнуть спины пред теми, кто этого хотел. И не жалели. Они уже ни о чем не жалели и ничего не желали. И два имени, Рханна и Кхатта, навсегда сотрутся со страниц истории Средиземья. 

Боль молнией пронзила тело, но подавил харадец стон, лишь выдохнул рвано. Но ничто его боль по сравнению с той, что накопилась в драконице, что изливает она на него потоками, разрывая душу. Молчит человек, ждет, терпит, продолжая смотреть в горящие многовековой ненавистью ко всему роду людскому очи. Рвет глотку дитя ночи, высвобождая гнев. А он слушает и чувствует.  Пудовой гирей ложатся слова её на сердце. 
— Нет, — слабым голосом, — Не монстр. — Голова её совсем близко склонилась над харадримом. Не боясь гнева, смерти, злобы, кладет руку на чешую. — Ты не убийца, Мирра. Не убийца. 

Она знает это. Но боль, причиненная ей столькими людьми, сильна, Клокочет в груди кипящей смолой. 
— Не жестокая. — Смотрит, рвано дыша, на божество небесное, Чувствует её боль, щемящую и ослепляющую, разделяет её. Сердце её раненое пульсирует кровью пережитых страданий, и эту пульсацию Рханна чувствует, будто перетекает она по руке. 

И когти, что в серпа смертоносные загнуты, скрежетнули по металлу неосторожно – и сузилась, почти исчезая в жидком янтаре радужки, вертикальная черта зрачка – и замер дракон, не успев вдохнуть.
 
О, как же ты неосторожен, человек, как же ты ещё глуп.
 
Без единого звука – всесметающим, неудержимым, молниеносным вихрем – точно воронья стая, точно ночи мрак, поглощающий свет, рассыпанный по полу пещеры – она рванулась вниз, крыла распахнув, и воздух дрожит, воздух накалён, переполнен ненавистью.
 
- Да кто ты такой, человек?.. Кто ты такой, чтобы так со мной разговаривать? – оглушающе, исступленно кричит драконица в лицо человеку, огромным порождением ночи зависнув над распластанным на золоте телом. – Осмелел, отродье? Не зазнавайся, человек, коль не познал ты ещё моего гнева!
 
Воздух разорвал свист – и харадрим отлетел в сторону, отброшенный размашистым ударом когтей, и дракон тенью необъятной метнулся вслед за ним, вновь приближая оскаленную пасть прямо к его лицу.
 
- Я же слепое чудовище, я же убийца для тебя! – орёт, надрывается дочь, оставленная матерью-ночью на земле одною, средь крови, алчности, боли, жестокости людской и холода безразличного. – Я не умею миловать, я убиваю, я отнимаю сотни, тысячи жизней, во мне нет души, во мне нет чести и справедливости! – в голосе – боль такая, что и человеку неведома, потому что копилась, зрела, гнела годами, десятилетиями, веками, тысячами бесконечно долгих, напоенных прогорклым дымом, пеплом и отчаянием дней. – Для вас, людей, я монстр, я жестокий бог без сердца, слепой в своей жажде крови!

Боль. Она пронзала всё тело от головы до ног. Казалось, по харадриму несколько раз прошелся мумак. В относительное чувство его привел брат, быстро спустившийся вниз. 
— Эта сучка оказалась хитрее, — сплюнув кровь, прохрипел южанин. Кхатта помог Рханне подняться и как можно быстрее, стараясь не попадаться на глаза людям, отвел его в таверну, где они проживали. Тавернщик был крайне удивлен, когда увидел, насколько плох один из его посетителей. Рханна только и делал, что повторял:
— Сучка... П-пожалеет. 
— Вы связались с Финн? — Лицо хозяина посерело. Он помог Кхатте расположись харадца на кровати. — Никогда, никогда не делайте этого. она все видит и все слышит, одного щелчка пальцев хватит, чтобы отправить вас обоих на тот свет. Но почему она этого не сделала? Судя по всему, вы ей здорово чем-то насолили.

Рханна рассмеялся, но тут же закашлялся. Боль в ребрах ударила по сознанию. 
— Ты знаешь, где находится её штаб? — Серьезно спросил Кхатта у хозяина таверны. Тот посерел еще больше и мотнул головой.
— Вы что, с ума сошли? Откуда мне знать? Да даже если бы знал, не сказал! Я еще хочу жить. — Мужчина перевел взгляд на избитого. — Вам нужна какая-нибудь помощь? 
— Да. Бинты, вода, дезинфицирующее средство и покой.   

Трактирщик быстро нашел все нужное и оставил харадримов наедине. Кхатта обработал рану от кинжала, благо, не задевшего кость, затем перевязал её. Челюсть, вопреки ожиданиям, оказалась в порядке, не считая четырех выбитых зубов и огромного фингала на лице. Очистив его от крови, южанин наложил на лоб Рханны влажную повязку, так как у того начался сильный жар. Ребра тоже оказались целы, хотя синяки сплошь покрывали тело. Оставив Рханну отсыпаться, харадрим вышел в основное помещение. В зале помимо него было около пяти человек. Заняв стул за стойкой, Кхатта принялся разглядывать дерево. Хозяин налил ему стакан какой-то темной жидкости, и южанин залпом выпил её. 
— На каком, Мелькор её побери, языке надо с ней говорить, чтобы она не рвалась доказывать своё превосходство? — Харадрим долбанул по столу и закрыл лицо руками, медленно выдыхая. 

 

И вновь она леденит взором, хлещет по горам злата хвостом, играет. А Рханна сидит, прижав спину к стене, и молча смотрит. Слушает. Внимает. 
— Знаешь. — служит ей ответом. Он уверен в этом. То, как она пытается закрыться, как пытается сердце обрасти непроницаемой чешуей отчуждения. — Знаешь. А если нет — что удерживает тебя от того, чтобы убить меня? Ведь я человек, миг в твоей вечной жизни. Одно твоё движение — и меня нет. Что сдерживает? Почему гонишь, смерти не желая? Знаешь. — Одарил её взглядом, спокойным, но вместе с тем горящим огнём уверенности в своих чувствах. Это безумно, но он сам понимал, что после тех мгновений, которые случились с ним, он уже не обретет смысл, если уйдет отсюда. Уж лучше погибнуть от её зубов, чем быть изгнанником и влачить жалкое существование. — Поэтому — я не уйду. Там, вне, нет ничего, что заслуживало бы быть причиной моего возвращения. Снаружи у меня нет ничего. В чем смысл моей жизни? Знаешь.  

И замолчал. И пылает душа, то рассыпаясь прахом, то собираясь из оплавленных осколков стекла. Южанин не знает, что будет дальше, но смотрит на крылатую, смотрит и вникает, пытаясь понять себя и её. Сердце кричит без умолку, разум тихо предупреждает. И дыхание горячее, будто не человек он, а змей, огнем пышущий. Лицо не живо, не мертво, одни глаза смотрят не то на неё, Мирру, не то куда-то еще дальше.