Дамир

Не вышло. На крик Эомера Ярл не обратил внимания, лишь губами недовольно дернул, словно муху назойливую отгоняя. Но в следующее мгновение клинок дернулся в сторону, вонзаясь в землю. Не ударил вастака ненавистного, даже царапины на нем не оставил, но... 
Темнее ночи был взгляд Теодреда, когда он оборачивался, чтобы посмотреть, кто посмел казнь прервать. И сердце его оборвалось, когда он увидел кровь и рану Милдред. Звон в ушах заглушил все слова.. И бросился бы он к ней, хотел на руки схватить, на воздух вынести, но крепко взяли Ярла харадрим по приказу Зафара. Вывели на улицу, не давая даже узнать насколько сильно ранение. Только на улице, глотнув холодного воздуха, Теодред вернул себе силы...
- Думаешь ты лучше меня? Ты трус, как и любой из нас, раз напал на безоружного. Не замечал ты ее, компанию другим составлял, а она? Мы скоро уедем, и ты ее не увидишь больше никогда, так стоило ли ее бросать? Стоило ли мечом своим размахивать, рогоносец? Трус и наглец ты, ярл Роханский. Бойся меня... Как огня бойся.
Ярл уклонился от прямого удара, кулак Зафара вскольз по скуле прошел. Вырвался из рук держащих его людей, шагая вплотную к врагу.
- Оставь свои угрозы для своих лизоблюдов, падаль, - с неслыханной ранее ненавистью прошипел Теодред. Не щадил он чувства брата, который впервые видел его таким... Тьма все сильнее и сильнее окутывала Ярла, а в свете последних событий он и не противился. - Мне плевать на то кто ты, и что ты. Встанешь у меня на пути - перегрызу глотку. 
Грубо отпихнув Зафара , не обращая внимания на недовольство восточан, Теодред вернулся в шатер. Скадифах, ранее не вмешивающийся ни во что, тенью скользнул за Ярлом. Телохранитель корил себя за упущенную ситуацию, за то, что он расслабился в обществе "дружественных" вастаков. Теперь он и близко не пустит никого к Теодреду...
Ярл опустился на колени перед Милдред, не смотря на Дамира. Остроржно взял за здоровую руку. 
- Прости, - тихим голосом проговорил Теодред, глядя в глаза любимой. - Это моя вина. Не следовало оставлять тебя одну, но как вождь ты должна понять мое беспокойство о моем народе. Я обещаю исправиться, если ты дашь мне второй шанс.
 
[spoiler=Офф: ]Транди, я все идет по плану, пока) посмотрим, кто как дальше себя вести будет.
 

- Шакалье племя. Ох как я заблуждался, втирая своему другу, брату, и сыну, что западные варвары не так ужасны. Он не только шпионил, но и меч поднял... Да я разорву его!
Зафару не нужна была помощь, он сам себе таковая. Не первый раз на него исподтишка, в том числе с женщиной, нападают с мечом. Наручи железные прекрасные щиты и защитники его жизни, такие перерубить сложно, но не успел он отразить ими удар, вмешались. И в итоге та в кого он был влюблен осела на земь. Не став разбиратся с ярлом, решив позже голову за дерзость откусить, а за ранение девушки и вовсе убить, бросился он к Милдред, помощь оказывать.
- Не говори ничего, - зажимал он рану, бросая взгляд на Дамира, мол "Помоги, чего встал?"
- Харадрим! Выведите прочь этого шпиона, что в МОЕМ шатре кровь пролил.
Зол был Зафар на себя, что не он под удар попал. Но мести он не хотел, пока. Ему важно было вождя своего уберечь, любовь спасти. Потом, все потом, а прежде кровь остановить.
- А ты чего встал? - обратился он к Эомеру, когда двое харадрим зашли в шатер их вождя, - Иди с братом, да не дай ему еще раз мечом взмахнуть, ибо убью я его с особой жестокостью, если еще кого ранит, - голос генерала был ледяным несмотря на то, что это был голос южанина.
Харадрим вывели без нежностей телячьих Теодреда на улицу. Все остальные всадники Фэнэка, услышав шум, стеклись к шатру. Сможет ли он перебить разъяренную толпу? Конечно нет. Но никто агрессии не выказывал, хоть и слышны были крики:
- Да на кол его за такое! 
 
Чуть погодя из шатра вышел Зафар, оставив Милдред с братом ее. Удар был силен его, в лицо наглого ярла метил, но за меч не схватился. Презрительно в его сторону плюнул, сказав:
- Думаешь ты лучше меня? Ты трус, как и любой из нас, раз напал на безоружного. Не замечал ты ее, компанию другим составлял, а она? Мы скоро уедем, и ты ее не увидишь больше никогда, так стоило ли ее бросать? Стоило ли мечом своим размахивать, рогоносец? Трус и наглец ты, ярл Роханский. Бойся меня... Как огня бойся.  
В глазах его злость читалась ничем не прикрытая, но в руках он держал себя, ибо знал, как этот выродок дорог вождю, не понимая, что та в нем нашла.
[AVA]s-media-cache-ak0.pinimg.com/236x/c5/98/ff/c598ff1a15f3c8d22205d37d7b51a773.jpg[/AVA][NIC]Зафар[/NIC]

А костер все пляшет-пляшет, языками небо высокое лижет, зиму прочь от души степной гонит, в объятия зовет, как самая ласковая на свете дева, кожу щипет, по крови пузыри бурлящие пускает. А протяни ладонь, забудься, змеей хитрой, ядовитой девица обернется, шелковое покрывало скинет, глазами яроокими стрельнет, улыбкой голову вскружит, а сама уничтожит, унесет с собой, возьмет, что хотела и оставит ветру дикому. Так и бежит колесо жизни, и скачет на ухабах, ввысь подпрыгивает, за собой уносит, необузданностью привлекая, беспечностью своею. Что там за поворотом, даже сокол не ведает. А надо ли? Надо ли ведать?
Вроде как и не слушал он дальше разговор меж двух, травинку сухоньку в пальцах вертел, на огонь поглядывал, но снега вокруг не замечал, не видел людей разных, что цветные покрывала платка теплого – один на другой непохож, но вместе одну дорогу топчут, в одну сторону головы поворачивают, рассвет приветствуя, от одного плачут и похожему радуются.
Тепло по сердцу разливалось, то ли от слов последних сестры – хоть и мотнул головой непокорно на обещания ее – к чему они ему были? У каждого из них свой путь, вот только Небеса Высокие не желали навсегда тропы порознь класть. Не должна она была брату старшему ничего. А то, что в степи он взор вновь оборотил -  а Ветр Дикий лишь ведает, куда еще его занесет, - не ее вина. Всегда сам решал, куда пойти, и с кем у костра песню петь да пляску вести. Лишь не желал он более тоску колкую, терпкую в глазах ее видеть. Как капля за каплей точит-точит она сердце. Тяжко бремя возложенное, да не поворотишь назад. И никто кроме духов великих и смерти всегомогущей не снимет плаща, мехом богатым подбитого.
Ушли – не шелохнулся он, будто в столп соляной превратившись. Лишь пряди темные пляшут порой от дуновения морозного, да грудь тихо вздымается, чтобы вновь опуститься. Свою песнь ночь темная вела – тихую, полузнакомую. Мягкие руки на плечи ложились, книзу гнули постепенно, голову буйную обволакивали, веки закрыть уж хотели. Но нет. Встряхнулся, словно кольнуло в груди, беду какую чуя. Толкнула его невидимо Луна ль Сердобольная, Звезды в пляс лихой пустились, да вот только очи темные раскрылись, потемнели еще горче, поймали фигуру высокую ярла роханского.
Какой ветер понес тебя? Снова вдруг к сестре потянуло? То не шел к ней, молчанием одаривал, холодом укутывал, а то вдруг вослед побежал, когда она с племенем своим речь ведет?
И какая-то ярость поднялась внутри, будто ревность лихая, но почему, из-за чего? Обида за сестру? Забытое покровительство? Лучшего, куда лучшего была достойна она! Помнил он и про разговор прошедший, и про Милдред. Помнил про то, что друзьями стать должны. Но как приказать орлу не в небе летать, а с волками по земле бегать? На цепочку серебряную посадить? Крылья подрезать и ждать все того же блеска в глазах желтых, клекота высокого? Рожденный ползать летать не может, а летун рыбой в воде не поплывет.
Не хотел он вмешиваться сейчас. Сестра сама за свое сердце в ответе, за план построенный. Он лишь подмога ей, но не подпорка старику умирающему, что с жадностью последние дни немощи у смерти отвоевывает. Но что-то супротив разума двигало им – предчувствие, сердце, тьма, которую видел уже во взгляде этого ярла. Тихо поднялся, с тенями на ты в прятки играя. То тут в пятно чернильное, то там, и вроде идет просто, но пружиниста походка, рука на рукоятку сабли легла, готовая выхватить в любой момент. И не видит он или не хочет видеть иную тень чуть впереди. Брат ярлов идет, тоже по незаметным следам сердца беспокойного ступая. Эомер, вроде… И не похож он был на Теодреда, хоть и братьями звались, как непохоже Солнце на сестру свою – Луну Ночную. И ненависть к тем, у кого кожа смуглее и говор иной, мелькала в светлых глазах конника, но был он проще, ближе к земле, а значит и к траве высохшей, но мощной. Но взгляд истерлинга иную цель сейчас преследовал, тени облаков двух разных братьев друг от друга прятали, к одной цели ведя.
Влетел, а в ушах полы шатра хлестали, хоть и затих ветер холодный, беду чуя, слова, ярость исторгающие, воздух молниями резали, и сверх всего – стальная речь, которую ни с чем не спутаешь, всегда угадаешь. Громом рокочет маршал роханский, сестра стоит, брат названный, которому беда неминуемая грозит… и ярл темный, полубезумный. Над плечом Эомера искрой нож промчался, прядь светлую подрезав.
В горло бы ему, да не может он так по отношению к сестре поступить.
Крепок твой доспех, Ярл, да вот только смотри, как бы он против тебя не обернулся, расстегнувшись в недобрый час.
Но сейчас нельзя его убивать.
Сбить прицел меча, траекторию прогнуть. Любой ценой. Лучшего в голову просто не пришло. Если удар в бок придется – все спасти можно, а там, глядишь, Небеса благосклонно на племя взглянут и совсем беду отведут. Лязг стали о сталь – будто хлопок громкий по барабанным перепонкам.
- Вызывай на честный бой, Ярл! Ты не вождь, чтобы смерть дарить! А он не твой брат! Не знал, что мне придется учить тебя этому.
Сейчас, когда он чашу молока горячего в общем кругу пил, жар одного костра делил, братьями и сестрами они все ему стали. И он скорее бы послал все планы и пресловутую дружбу под хвост плешивому псу, чем стал бы смотреть, как бесчестно ярл жизнью племени распоряжается. Не по праву. Да еще и перед Вождем. С каким удовольствием бы Дамир сам кинжал в руку Зафару вложил, чтобы с ним вместе покончить с этим коневодом, слишком часто дорогу переходящему.
И где ты его откопала, сестра…?
Милд свой план пусть вьет, если захочет. А ярл пусть яростью его, Дамира, поливает, пусть с Зафаром за честь борется, но так, чтобы богам потом в глаза глядеть можно было.

А костер все пляшет-пляшет, языками небо высокое лижет, зиму прочь от души степной гонит, в объятия зовет, как самая ласковая на свете дева, кожу щипет, по крови пузыри бурлящие пускает. А протяни ладонь, забудься, змеей хитрой, ядовитой девица обернется, шелковое покрывало скинет, глазами яроокими стрельнет, улыбкой голову вскружит, а сама уничтожит, унесет с собой, возьмет, что хотела и оставит ветру дикому. Так и бежит колесо жизни, и скачет на ухабах, ввысь подпрыгивает, за собой уносит, необузданностью привлекая, беспечностью своею. Что там за поворотом, даже сокол не ведает. А надо ли? Надо ли ведать?
Вроде как и не слушал он дальше разговор меж двух, травинку сухоньку в пальцах вертел, на огонь поглядывал, но снега вокруг не замечал, не видел людей разных, что цветные покрывала платка теплого – один на другой непохож, но вместе одну дорогу топчут, в одну сторону головы поворачивают, рассвет приветствуя, от одного плачут и похожему радуются.
Тепло по сердцу разливалось, то ли от слов последних сестры – хоть и мотнул головой непокорно на обещания ее – к чему они ему были? У каждого из них свой путь, вот только Небеса Высокие не желали навсегда тропы порознь класть. Не должна она была брату старшему ничего. А то, что в степи он взор вновь оборотил -  а Ветр Дикий лишь ведает, куда еще его занесет, - не ее вина. Всегда сам решал, куда пойти, и с кем у костра песню петь да пляску вести. Лишь не желал он более тоску колкую, терпкую в глазах ее видеть. Как капля за каплей точит-точит она сердце. Тяжко бремя возложенное, да не поворотишь назад. И никто кроме духов великих и смерти всегомогущей не снимет плаща, мехом богатым подбитого.
Ушли – не шелохнулся он, будто в столп соляной превратившись. Лишь пряди темные пляшут порой от дуновения морозного, да грудь тихо вздымается, чтобы вновь опуститься. Свою песнь ночь темная вела – тихую, полузнакомую. Мягкие руки на плечи ложились, книзу гнули постепенно, голову буйную обволакивали, веки закрыть уж хотели. Но нет. Встряхнулся, словно кольнуло в груди, беду какую чуя. Толкнула его невидимо Луна ль Сердобольная, Звезды в пляс лихой пустились, да вот только очи темные раскрылись, потемнели еще горче, поймали фигуру высокую ярла роханского.
Какой ветер понес тебя? Снова вдруг к сестре потянуло? То не шел к ней, молчанием одаривал, холодом укутывал, а то вдруг вослед побежал, когда она с племенем своим речь ведет?
И какая-то ярость поднялась внутри, будто ревность лихая, но почему, из-за чего? Обида за сестру? Забытое покровительство? Лучшего, куда лучшего была достойна она! Помнил он и про разговор прошедший, и про Милдред. Помнил про то, что друзьями стать должны. Но как приказать орлу не в небе летать, а с волками по земле бегать? На цепочку серебряную посадить? Крылья подрезать и ждать все того же блеска в глазах желтых, клекота высокого? Рожденный ползать летать не может, а летун рыбой в воде не поплывет.
Не хотел он вмешиваться сейчас. Сестра сама за свое сердце в ответе, за план построенный. Он лишь подмога ей, но не подпорка старику умирающему, что с жадностью последние дни немощи у смерти отвоевывает. Но что-то супротив разума двигало им – предчувствие, сердце, тьма, которую видел уже во взгляде этого ярла. Тихо поднялся, с тенями на ты в прятки играя. То тут в пятно чернильное, то там, и вроде идет просто, но пружиниста походка, рука на рукоятку сабли легла, готовая выхватить в любой момент. И не видит он или не хочет видеть иную тень чуть впереди. Брат ярлов идет, тоже по незаметным следам сердца беспокойного ступая. Эомер, вроде… И не похож он был на Теодреда, хоть и братьями звались, как непохоже Солнце на сестру свою – Луну Ночную. И ненависть к тем, у кого кожа смуглее и говор иной, мелькала в светлых глазах конника, но был он проще, ближе к земле, а значит и к траве высохшей, но мощной. Но взгляд истерлинга иную цель сейчас преследовал, тени облаков двух разных братьев друг от друга прятали, к одной цели ведя.
Влетел, а в ушах полы шатра хлестали, хоть и затих ветер холодный, беду чуя, слова, ярость исторгающие, воздух молниями резали, и сверх всего – стальная речь, которую ни с чем не спутаешь, всегда угадаешь. Громом рокочет маршал роханский, сестра стоит, брат названный, которому беда неминуемая грозит… и ярл темный, полубезумный. Над плечом Эомера искрой нож промчался, прядь светлую подрезав.
В горло бы ему, да не может он так по отношению к сестре поступить.
Крепок твой доспех, Ярл, да вот только смотри, как бы он против тебя не обернулся, расстегнувшись в недобрый час.
Но сейчас нельзя его убивать.
Сбить прицел меча, траекторию прогнуть. Любой ценой. Лучшего в голову просто не пришло. Если удар в бок придется – все спасти можно, а там, глядишь, Небеса благосклонно на племя взглянут и совсем беду отведут. Лязг стали о сталь – будто хлопок громкий по барабанным перепонкам.
- Вызывай на честный бой, Ярл! Ты не вождь, чтобы смерть дарить! А он не твой брат! Не знал, что мне придется учить тебя этому.
Сейчас, когда он чашу молока горячего в общем кругу пил, жар одного костра делил, братьями и сестрами они все ему стали. И он скорее бы послал все планы и пресловутую дружбу под хвост плешивому псу, чем стал бы смотреть, как бесчестно ярл жизнью племени распоряжается. Не по праву. Да еще и перед Вождем. С каким удовольствием бы Дамир сам кинжал в руку Зафару вложил, чтобы с ним вместе покончить с этим коневодом, слишком часто дорогу переходящему.
И где ты его откопала, сестра…?
Милд свой план пусть вьет, если захочет. А ярл пусть яростью его, Дамира, поливает, пусть с Зафаром за честь борется, но так, чтобы богам потом в глаза глядеть можно было.

А костер все пляшет-пляшет, языками небо высокое лижет, зиму прочь от души степной гонит, в объятия зовет, как самая ласковая на свете дева, кожу щипет, по крови пузыри бурлящие пускает. А протяни ладонь, забудься, змеей хитрой, ядовитой девица обернется, шелковое покрывало скинет, глазами яроокими стрельнет, улыбкой голову вскружит, а сама уничтожит, унесет с собой, возьмет, что хотела и оставит ветру дикому. Так и бежит колесо жизни, и скачет на ухабах, ввысь подпрыгивает, за собой уносит, необузданностью привлекая, беспечностью своею. Что там за поворотом, даже сокол не ведает. А надо ли? Надо ли ведать?
Вроде как и не слушал он дальше разговор меж двух, травинку сухоньку в пальцах вертел, на огонь поглядывал, но снега вокруг не замечал, не видел людей разных, что цветные покрывала платка теплого – один на другой непохож, но вместе одну дорогу топчут, в одну сторону головы поворачивают, рассвет приветствуя, от одного плачут и похожему радуются.
Тепло по сердцу разливалось, то ли от слов последних сестры – хоть и мотнул головой непокорно на обещания ее – к чему они ему были? У каждого из них свой путь, вот только Небеса Высокие не желали навсегда тропы порознь класть. Не должна она была брату старшему ничего. А то, что в степи он взор вновь оборотил -  а Ветр Дикий лишь ведает, куда еще его занесет, - не ее вина. Всегда сам решал, куда пойти, и с кем у костра песню петь да пляску вести. Лишь не желал он более тоску колкую, терпкую в глазах ее видеть. Как капля за каплей точит-точит она сердце. Тяжко бремя возложенное, да не поворотишь назад. И никто кроме духов великих и смерти всегомогущей не снимет плаща, мехом богатым подбитого.
Ушли – не шелохнулся он, будто в столп соляной превратившись. Лишь пряди темные пляшут порой от дуновения морозного, да грудь тихо вздымается, чтобы вновь опуститься. Свою песнь ночь темная вела – тихую, полузнакомую. Мягкие руки на плечи ложились, книзу гнули постепенно, голову буйную обволакивали, веки закрыть уж хотели. Но нет. Встряхнулся, словно кольнуло в груди, беду какую чуя. Толкнула его невидимо Луна ль Сердобольная, Звезды в пляс лихой пустились, да вот только очи темные раскрылись, потемнели еще горче, поймали фигуру высокую ярла роханского.
Какой ветер понес тебя? Снова вдруг к сестре потянуло? То не шел к ней, молчанием одаривал, холодом укутывал, а то вдруг вослед побежал, когда она с племенем своим речь ведет?
И какая-то ярость поднялась внутри, будто ревность лихая, но почему, из-за чего? Обида за сестру? Забытое покровительство? Лучшего, куда лучшего была достойна она! Помнил он и про разговор прошедший, и про Милдред. Помнил про то, что друзьями стать должны. Но как приказать орлу не в небе летать, а с волками по земле бегать? На цепочку серебряную посадить? Крылья подрезать и ждать все того же блеска в глазах желтых, клекота высокого? Рожденный ползать летать не может, а летун рыбой в воде не поплывет.
Не хотел он вмешиваться сейчас. Сестра сама за свое сердце в ответе, за план построенный. Он лишь подмога ей, но не подпорка старику умирающему, что с жадностью последние дни немощи у смерти отвоевывает. Но что-то супротив разума двигало им – предчувствие, сердце, тьма, которую видел уже во взгляде этого ярла. Тихо поднялся, с тенями на ты в прятки играя. То тут в пятно чернильное, то там, и вроде идет просто, но пружиниста походка, рука на рукоятку сабли легла, готовая выхватить в любой момент. И не видит он или не хочет видеть иную тень чуть впереди. Брат ярлов идет, тоже по незаметным следам сердца беспокойного ступая. Эомер, вроде… И не похож он был на Теодреда, хоть и братьями звались, как непохоже Солнце на сестру свою – Луну Ночную. И ненависть к тем, у кого кожа смуглее и говор иной, мелькала в светлых глазах конника, но был он проще, ближе к земле, а значит и к траве высохшей, но мощной. Но взгляд истерлинга иную цель сейчас преследовал, тени облаков двух разных братьев друг от друга прятали, к одной цели ведя.
Влетел, а в ушах полы шатра хлестали, хоть и затих ветер холодный, беду чуя, слова, ярость исторгающие, воздух молниями резали, и сверх всего – стальная речь, которую ни с чем не спутаешь, всегда угадаешь. Громом рокочет маршал роханский, сестра стоит, брат названный, которому беда неминуемая грозит… и ярл темный, полубезумный. Над плечом Эомера искрой нож промчался, прядь светлую подрезав.
В горло бы ему, да не может он так по отношению к сестре поступить.
Крепок твой доспех, Ярл, да вот только смотри, как бы он против тебя не обернулся, расстегнувшись в недобрый час.
Но сейчас нельзя его убивать.
Сбить прицел меча, траекторию прогнуть. Любой ценой. Лучшего в голову просто не пришло. Если удар в бок придется – все спасти можно, а там, глядишь, Небеса благосклонно на племя взглянут и совсем беду отведут. Лязг стали о сталь – будто хлопок громкий по барабанным перепонкам.
- Вызывай на честный бой, Ярл! Ты не вождь, чтобы смерть дарить! А он не твой брат! Не знал, что мне придется учить тебя этому.
Сейчас, когда он чашу молока горячего в общем кругу пил, жар одного костра делил, братьями и сестрами они все ему стали. И он скорее бы послал все планы и пресловутую дружбу под хвост плешивому псу, чем стал бы смотреть, как бесчестно ярл жизнью племени распоряжается. Не по праву. Да еще и перед Вождем. С каким удовольствием бы Дамир сам кинжал в руку Зафару вложил, чтобы с ним вместе покончить с этим коневодом, слишком часто дорогу переходящему.
И где ты его откопала, сестра…?
Милд свой план пусть вьет, если захочет. А ярл пусть яростью его, Дамира, поливает, пусть с Зафаром за честь борется, но так, чтобы богам потом в глаза глядеть можно было.

◈      ◈     ◈
 
Напрасно. Напрасно бдение, напрасно ожидание – томительно тянется время, и гложет изнутри всё нарастающее, все набирающее силу отчаяние – но виду не подай, пусть сердце кусище льда заменит, пусть люди одного только взгляда твоего боятся, как чумы, - напрасно двое суток без сна и пищи, когда в крыльях – свинец, когда по усталым глазам – как мечом хлестнули, когда тянет птицею подстреленной – в снег, и пусть перья мокры, и пусть укрывает белым саваном буран – лишь бы только не лететь больше, лишь бы дать телу покой, лишь бы сомкнуть веки и не пробуждаться более.
 
Н а п р а с н о .
 
Она помнила, как – бледен и жалок, губы дрожат – пришёл к ним – почти что на поклон – глава людского сброда, как он что-то тихо блеял, как молил дать ещё немного времени, как клялся, руку к сердцу прижав, что нет и не может быть в стенах Кэруэля воров; на коленях стоял, голос надрывал, силясь до них докричаться, пытался найти в змеиных очах искру понимания, жалости, уговаривал смилостивиться над детьми и женщинами – «…и у вас ведь пропало дитя, будьте же милосердны, не виновны наши дочери и сыны в содеянном этими преступителями закона» - так говорил Рогаст, корукс северного города, уже какою-то частью сознания понимая, что слова, слёзы, крик – в пустоту, что ветер подхватит и унесёт, что только безразличные звёзды услышат.
 
Помнила, как они, двое безжалостных богов, стояли пред ним двумя громадами – чёрное и белое, как тьма ночная и свет дня – как безмолвно внимали речь человека, лицо, от холода и страха побелевшее, на них поднявшего.
 
И она отчётливо помнила людскую плату за неповиновение. Драконица выскабливала из посланца крик, нечеловеческий ор, бросала об камни, отсекала конечности, с ледяным, отрешённым спокойствием наблюдала за пресмыканиями окровавленного тела, с безумным оскалом забавлялась видом обречённой добычи, мечущейся меж ней и Белым Змеем. И когда всё кончилось – на удивление долго продержался человек, почти целую ночь развлекал он драконов, - она сбросила изуродованные ошмётки вниз, в отражение рассветных небес, в озеро в недрах горы.
 
И разбивший бледнеющие звёзды надвое всплеск набатом возвестил час конца.
 
О, как упоительно было слышать плач, агонию, страх, первобытный ужас в людских голосах, когда драконы крылатыми вырождениями мрака опустились на город, когда они отточенной сталью железных перьев косили дома и башни, когда они заживо хоронили в камне и льде сотни, тысячи жизней! Вспыхивающими алым в огне пожаров реками крови смерть низвергалась по улицам вниз, к озеру, окрашивала его в грязно-бурый цвет, смерть была в воздухе, смерть была в жилах, в сердце северной королевы – она вся была умыта ею, она дышала ей, она сама была той, кому подвластна смерть и жизнь. Она вершила суд, она собирала свою дань.
 
Но удовлетворения это не приносит, внутри, там, где душе быть должно – пусто, точно бы пропасть разверзлась, и затягивает, затягивает в себя, в свой чёрный омут, в отчаяние, в безумие.
 
◈      ◈     ◈
 
И двое драконов – пустая грудь, пустые глаза – улетели ни с чем, и только мокро поблёскивающая в свете звёзд бордовая мантия на крыльях – как напоминание о свершившемся, как их новые имена – Смерть Сеющие, Со Снежных Вершин Пришедшие.
 
И только мысль о том, что это не конец, силы даёт, не позволяет пламени затухнуть, вновь и вновь по пепелищу вихрем проносится – и огонь янтарною ненавистью окольцовывает драконьи зрачки.
 
Переход в Драконьи Горы.

Какую игру повел Зафар Милдред было неведомо - пока. Но играть ей приходилось, и играть тонко и мягко. Опять. Ох, как же она не хотела этого - но улыбка осталась такой же злой и веселой - легко выпустив из объятий Инас, она кивнула брату и ответила бывшему генералу.
 
- Раз настаиваешь - пойдем. И разве не услышал ты меня - дело не в страхе, а в вежливости.
 
Вошла в шатер - и как в воду с головой ушла, от первых же слов - но лицо не дрогнуло, ни единый мускул - лишь желала бы спасения, непрошенного, но явившегося - не слышать и не слушать, не улыбаться ласково. И бровью не повела на приказной тон, села, руки к огню протянула, будто он согреть ее мог сейчас, в этом оглушительном холоде, который не прогоняла ни одна речь.
 
Тем более эта - потому что знала Милдред куда он вел - и если небо милостиво, его любовь будет лишь разгоревшейся - и быстро угасающей - страстью. Милдред протянула руку и коснулась ласково щеки генерала, голов набок склонив. Ох, жила бы она лучше нелюбимой, чем столько любовей вокруг было. Что за колдовское семя в её роду, Кассию тоже - и муж боготворил, и Энгис, а решила все она - мужа не полюбив, сестру упросив - дай разрешение на кровь, дай дозволение племя мужа к нашему присоеденить.  Вождь позволила - а какая ей дорога, в клетку злых слов кровь родную сажать?
И теперь, здесь, в преддверии войны, уже к ней - солнечный Ярл и закатное восточное пламя. 
 
- Не говори, Зафар, того что не готов сказать. На что - поверь - не готов услышать ответ. Нам скоро проливать кровь - не время сейчас.
 
А молод он или нет - так не важно это. Милдред были приятны его речи и голос, и, быть может, в другое время, в другом мире... Но не здесь. Не сегодня. Не в этом леденящем холоде.

Зафар улыбнулся вождю, ухватившись за ее руку.
- Так зачем ты отказываешь мне? Когда если не сейчас? О ярле твои мысли? Но чем хуже я? Статусом не вышел, племенем которое от зла отвернуть хочу?
Его голос заметно погрустнел. Жизнерадостный до этого, на мгновение провалился в печаль, но снова разгорелся улыбкой и задором. 
- Я был трижды не готов, трижды сдавливал свои мысли, но молчать сил больше нет.
Генерал и сам отпил чаю, смакуя, но все же продолжил.
- Если мы выживем, - Зафар подсел к Милдред, которая старалась держать себя как каменное изваяние в одной позе, позе вождя, - Если твое сердце будет все также тяготеть к тому, кого не увидишь больше никогда и кому нет дела до тебя сейчас, - он взял ее еще раз за руку, нежно, как было у него это однажды с погибшей женой, - Тогда я тебе ни слова не скажу. Тогда будем просто друзьями. Но сейчас, когда каждый день для нас может стать последним...
Страсть затуманила голову южанина, мужчина ухватился руками за лицо Милдред, прильнув к ее губам.
- Или отпусти меня сейчас, с разбитым сердцем, - отпрянув от вождя закончил мысль экс генерал. К несчастью для вождя, а может и к радости, на поцелуе одном он останавливаться не желал. Слишком прекрасна. И харадрим решил своим жаром чувств подогреть ее. Он обнял девушку, снова не заметив как близость его с ней стала через сильной, как целовал и шептал ласковые слова. И это был не умудренный жизнью вояка, а энергичный молодой человек.      
 
[AVA]s-media-cache-ak0.pinimg.com/236x/c5/98/ff/c598ff1a15f3c8d22205d37d7b51a773.jpg[/AVA][NIC]Зафар[/NIC]

Ярость захватила рассудок ярла. Теодред, секундой ранее распахнувший вход в шатер, испепеляющим взглядом смотрел на вастака, который целовал Милдред. Минутой ранее, ярл вскочил как ошпаренный, когда Зафар буквально потащил Милдред в свой шатер, последовал за ними, покинув собеседников...
Ни слова не проронил Теодред. Ни вздоха в замершей груди, лишь холодная молния, пронзившая мозг...
Ветром бросился ярл на вастака, оттолкнув его от девушки, привлекая ее к себе. "Я рядом, я не бросал тебя. Моя любовь не столь горячая как твоя, но она будет вечной..." Теодред все так же не проронил ни звука, вкладывая всю волю в эти слова, надеясь, что Милдред поймет все без слов... Оставалось незавершенным еще одно...
- Мои предки отрубали вору руку, - прорычал Теодред глядя в глаза Зафара. - Ты же, раз решил обокрасть меня на моих же глазах, лишишься головы!
Выхватив меч из ножен, Теодред бросился на врага, вращая клинок. Дамира он пощадил. Теперь же кто-то из двоих должен умереть.
Ярл дрался за свою честь. Не позволит он какому-то чужаку выставлять себя дураком на обозрение и потеху всем присутствующим. Теодреда не смущало даже то, что вастак не взял оружие...
Со свистом рассекая воздух клинок обрушился на Зафара снизу вверх. Ярл целил в живот наглеца.
 
офф: а вот теперь нам тут нужен мастер. Трандуил, я вызываю тебя!

Эомер сидел у костра, греясь от ровного пламени и покачивая в руках кружку с элем. Потрескивали дрова, пламя рассыпалось снопом искр, уходящих в ночное небо. Маршал задумчиво отхлебнул немного эля и вновь уставился куда-то вдаль. На холмах поблёскивал снег, вдалеке виднелись деревья, а в другой стороне, за горизонтом, далеко-далеко Эомера ждал дом. Эадиг и представить не мог, что ему может так надоесть эльфийский лес и что он сильно будет рваться в Эдорас. "Впрочем, это скорее из-за восточан, из-за их компании. Не было бы их в лесу... А, холера, опять у меня во всём виноваты восточане. Мысль привычная, но после этой недели я уже не так уверен в ней. По-прежнему не люблю это восточное степное племя, но нельзя отрицать, что они в чём-то похожи и на нас."
 
Рохиррим огляделся. Вокруг хохотали и болтали восточане, охмелевшие от выпитого, где-то чуть вдалеке басили гномы, совсем рядом тихо переговаривались вождь харадрим и пассия Теодреда. Эомер попытался прислушаться к их разговору, но то ли шум лагеря заглушал их речь, то ли странники и впрямь говорили на своём восточном языке, но Маршал не понял ни слова из сказанного. Пожав плечами, рохиррим вернулся к своим размышлениям. "Вот, например, Фэнэк, который куда-то запропастился. Разве он так сильно отличается от.. да хоть меня? Вовсе нет. Да, в его мыслях и речь явно сквозит восток, но мотивы его мне понятны и доступны. А Инас? Простая маленькая девочка. Разве ж она виновата, что родилась не на привычном мне Западе, не в полях Рохана и не в крепостях Гондора, а на знойном Юге? Она дитя, точно такое же дитя, как ребёнок рохиррима или гондорца. Так ли все восточане плохи?"
 
Взор мужчины упал на живо обсуждающую что-то Милдред, и Эомер заколебался. Ему категорически не нравилась именно эта восточанка, с её наглостью и хитрым взглядом. Ещё больше Маршалу не нравилось, что Теодред купился на её уловки и не сводил с неё глаз. "Но, по сути... Во имя предков, это моё священное право — ненавидеть восточан! Такие, как они, убивали моих друзей, не раздумывая. Встреться мы при других обстоятельствах, живым ушёл бы только один. Но сейчас... Мне либо придётся свыкнуться с мыслью о её существовании, либо придётся надеяться на то, что Теодреду вскоре наскучит восточная страсть, он переболеет ею, и жизнь вернётся в нормальное русло."
 
Эомер одним махом допил оставшийся в кружке эль и поставил её рядом с собой. Вопреки ожиданиям мужчины, это была всего лишь вторая кружка за весь вечер. Пить не хотелось совершенно, хотя где-то в глубине сознания мелькала шальная мысль заглушить тягостные раздумья и душевные волнения в старой-доброй выпивке, позволив хмелю сделать своё дело и стереть все печали. Но рохиррим прекрасно помнил, к чему привела его последняя попойка на свадьбе Лесного Владыки, и он не хотел её повторения. Особенно сейчас, когда снующие вокруг восточане так и нарываются на пару душевных тумаков. Эадиг с удивлением проводил взглядом Милдред. Восточанка, улыбаясь, пошла по руку с харадримом куда-то в тень, подальше от людских глаз. "Или я чего-то не понимаю в людях, но с такими лицами, да ещё и под ручку, явно не военную стратегию или снабжение идут обсуждать. Какого?!.." Мимо рохиррима пронёсся Теодред, яростным взором обижая спины уходящим. Пламя костра заколебалось от внезапного порыва ветра. "А вот это уже плохо. Очень плохо. Ну-ка подожди меня, братец! Ой, не к добру это всё..."
 
Мужчина быстро встал и большими шагами последовал за братом. Теодред вихрем умчался вперёд, не замечая следующего по пятам Маршала и оторвавшись на приличное расстояние, но рохиррим успел запомнить, в какой шатёр из многих влетел Ярл. Эомер перешёл на бег, предчувствуя беду.
 
— ...решил обокрасть меня на моих же глазах, лишишься головы!
 
Шорох клинка, извлекаемого из ножен, заставил Эомера похолодеть. "Нет... нет-нет-нет, он же не серьёзно? Холера, ну дал харадриму в морду, но меч?!" Маршал ускорился до предела. Даже отсюда, снаружи, мужчина слышал свист меча, рассекающего воздух. Одновременно выхватывая свой меч, Рохиррим ворвался в палатку. Теодред уже занёс меч над харадримом, и Эадиг понял, что не успевает, катастрофически не успевает. В мозгу промелькнули десятки вариантов, которые уже было не осуществить за нехваткой времени, поэтому мужчина просто гаркнул, вложив в этот крик всю мощь голоса.
 
— Теодред, стой! — громогласный рык ударил по ушам присутствующим. Эомер с мечом наготове стоял у входа в шатёр, яростно стреляя глазами не хуже своего брата.
 
[spoiler=Оффтоп.]А вот и я, а вы не ждали ни...кого!
 

Взгляда не отвел, а ее поймал, связал, не отпустил, вниз не бросил. Жалом кольнуть хотела, а что прячется за этим мнимым ядом, за колючками сухими? Тяжела ноша Вождя, это знает даже тот, кто не носил ее ни разу, кто не накидывал на плечи подбитый мехом плащ – знак ответственности, знак родителя. Но она справляется, потому что нет другого пути. Взял, так до конца иди, каким бы не был он.
Так видел ее тот, кто собственноручно в изгнании своем расписался, росчерк поставил и ушел, не оглядываясь, потому что не сумел бы шагу ступить, если бы взор обратил.
А что брат зрел? Что видел забытый образ, по которому она рукой мазнула, резко, чуть дернувшись как от боли жуткой? Мазнула, чтобы стереть черты, вытравить из памяти, затоптать, как пламя топчут, как костер убивают, снимаясь со стоянки?
Лишь головой качнул в ответ на вопрос. Не хочет сейчас ссоры, не с ней, не здесь. Пусть воткнет колючку, ему и не больно вовсе. Стряхнет, по ветру развеет. Да вот только сделается ли ей легче? Да нужно ли ей это? Вождь или все же сестра на него сейчас смотрит? Слилось все в одно, как два потока речных, два ветра высоких, но кого больше сейчас, в данную минуту?
Зафар – воин из Харада, так же брат названный, - расколол нити, рассек. К лучшему ли? Кто знает…
Слушает разговор кочевник, ноги скрестив перед собой, взгляд по языкам костра блуждает, ловит блики, что друг друга ласкают, прикасаются и отталкивают прочь. Не могут друг без друга, но и вместе невмочь.
Лишь однажды глаза вскинул, на сестру поглядел.
- Мой дом всегда принадлежит мне, но он осквернен.
Мой дом – мой, но осквернен он. Осквернен… Осквернен.
Скрипнули зубы, но едва заметно. Вряд ли кто и внимания обратил.
Родной дом, тыл, степь всегда были где-то там, за спиной, светлые, солнечными лучами напоенные, ветрами обласканные, дождями орошенные, конями населенные, песнями знакомыми ублаженные. Но уже тогда, по его уходу, тень над ними нависала чаще, чем того ночью позволено. Громче песен и тостов победных клекот работорговцев и зажравшихся мешков, возомнивших себя властителями свободы, звучал.
Должен ли сын, даже блудный, от матери отворачиваться, когда та руку тянет, защиты просит?
Рука браслета золотого на поясе коснулась, провела по узору и вот уж вновь на колене покоится.
- Что ж, - негромко начал он. – Они считают жителей пустынь и степей дикарями, жестокими убийцами, ядовитыми змеями. Пожалуй, они правы, - улыбка легла на доселе плотно сжатые губы. – Но что говорил еще наш отец, Милдерд? «Дикарь» и «невежа» считал, что украшением человека является мудрость. Мудрость же украшает спокойствие. Спокойствие – отвага. Украшение отваги – мягкость. – Помолчал недолго, будто задумался, вспоминая тот день. Почему-то именно эти слова лучше всего запечатлелись в его памяти. Именно этот завет он от отца себе оставил, хоть и думал тогда тот, что будущему вождю клад знаний передает. – Начнем же с мягкости, как и предлагает Вождь. Трудные времена – трудный выбор. Не так ли, Милд?
Взглянул в лицо сестры сейчас, не Вождя, а пальцы просто украшение отцовское, завет драгоценный, от пояса отстегнули и бросили блеском рьяным в костре ночном в руки той, кого он не зря мудрой считал. Хоть и младшей была, но женщиной, а им умом мир воевать за неимением силы вдосталь.
- Если тебе нужна моя помощь, я помогу. Не племя я уже – это да. Но как брат сестре помогу.
Не скрывал ничего, говорил как есть. Все они сейчас в одном кругу, одной крови. Братья и сестры.

Взгляда не отвел, а ее поймал, связал, не отпустил, вниз не бросил. Жалом кольнуть хотела, а что прячется за этим мнимым ядом, за колючками сухими? Тяжела ноша Вождя, это знает даже тот, кто не носил ее ни разу, кто не накидывал на плечи подбитый мехом плащ – знак ответственности, знак родителя. Но она справляется, потому что нет другого пути. Взял, так до конца иди, каким бы не был он.
Так видел ее тот, кто собственноручно в изгнании своем расписался, росчерк поставил и ушел, не оглядываясь, потому что не сумел бы шагу ступить, если бы взор обратил.
А что брат зрел? Что видел забытый образ, по которому она рукой мазнула, резко, чуть дернувшись как от боли жуткой? Мазнула, чтобы стереть черты, вытравить из памяти, затоптать, как пламя топчут, как костер убивают, снимаясь со стоянки?
Лишь головой качнул в ответ на вопрос. Не хочет сейчас ссоры, не с ней, не здесь. Пусть воткнет колючку, ему и не больно вовсе. Стряхнет, по ветру развеет. Да вот только сделается ли ей легче? Да нужно ли ей это? Вождь или все же сестра на него сейчас смотрит? Слилось все в одно, как два потока речных, два ветра высоких, но кого больше сейчас, в данную минуту?
Зафар – воин из Харада, так же брат названный, - расколол нити, рассек. К лучшему ли? Кто знает…
Слушает разговор кочевник, ноги скрестив перед собой, взгляд по языкам костра блуждает, ловит блики, что друг друга ласкают, прикасаются и отталкивают прочь. Не могут друг без друга, но и вместе невмочь.
Лишь однажды глаза вскинул, на сестру поглядел.
- Мой дом всегда принадлежит мне, но он осквернен.
Мой дом – мой, но осквернен он. Осквернен… Осквернен.
Скрипнули зубы, но едва заметно. Вряд ли кто и внимания обратил.
Родной дом, тыл, степь всегда были где-то там, за спиной, светлые, солнечными лучами напоенные, ветрами обласканные, дождями орошенные, конями населенные, песнями знакомыми ублаженные. Но уже тогда, по его уходу, тень над ними нависала чаще, чем того ночью позволено. Громче песен и тостов победных клекот работорговцев и зажравшихся мешков, возомнивших себя властителями свободы, звучал.
Должен ли сын, даже блудный, от матери отворачиваться, когда та руку тянет, защиты просит?
Рука браслета золотого на поясе коснулась, провела по узору и вот уж вновь на колене покоится.
- Что ж, - негромко начал он. – Они считают жителей пустынь и степей дикарями, жестокими убийцами, ядовитыми змеями. Пожалуй, они правы, - улыбка легла на доселе плотно сжатые губы. – Но что говорил еще наш отец, Милдерд? «Дикарь» и «невежа» считал, что украшением человека является мудрость. Мудрость же украшает спокойствие. Спокойствие – отвага. Украшение отваги – мягкость. – Помолчал недолго, будто задумался, вспоминая тот день. Почему-то именно эти слова лучше всего запечатлелись в его памяти. Именно этот завет он от отца себе оставил, хоть и думал тогда тот, что будущему вождю клад знаний передает. – Начнем же с мягкости, как и предлагает Вождь. Трудные времена – трудный выбор. Не так ли, Милд?
Взглянул в лицо сестры сейчас, не Вождя, а пальцы просто украшение отцовское, завет драгоценный, от пояса отстегнули и бросили блеском рьяным в костре ночном в руки той, кого он не зря мудрой считал. Хоть и младшей была, но женщиной, а им умом мир воевать за неимением силы вдосталь.
- Если тебе нужна моя помощь, я помогу. Не племя я уже – это да. Но как брат сестре помогу.
Не скрывал ничего, говорил как есть. Все они сейчас в одном кругу, одной крови. Братья и сестры.

Взгляда не отвел, а ее поймал, связал, не отпустил, вниз не бросил. Жалом кольнуть хотела, а что прячется за этим мнимым ядом, за колючками сухими? Тяжела ноша Вождя, это знает даже тот, кто не носил ее ни разу, кто не накидывал на плечи подбитый мехом плащ – знак ответственности, знак родителя. Но она справляется, потому что нет другого пути. Взял, так до конца иди, каким бы не был он.
Так видел ее тот, кто собственноручно в изгнании своем расписался, росчерк поставил и ушел, не оглядываясь, потому что не сумел бы шагу ступить, если бы взор обратил.
А что брат зрел? Что видел забытый образ, по которому она рукой мазнула, резко, чуть дернувшись как от боли жуткой? Мазнула, чтобы стереть черты, вытравить из памяти, затоптать, как пламя топчут, как костер убивают, снимаясь со стоянки?
Лишь головой качнул в ответ на вопрос. Не хочет сейчас ссоры, не с ней, не здесь. Пусть воткнет колючку, ему и не больно вовсе. Стряхнет, по ветру развеет. Да вот только сделается ли ей легче? Да нужно ли ей это? Вождь или все же сестра на него сейчас смотрит? Слилось все в одно, как два потока речных, два ветра высоких, но кого больше сейчас, в данную минуту?
Зафар – воин из Харада, так же брат названный, - расколол нити, рассек. К лучшему ли? Кто знает…
Слушает разговор кочевник, ноги скрестив перед собой, взгляд по языкам костра блуждает, ловит блики, что друг друга ласкают, прикасаются и отталкивают прочь. Не могут друг без друга, но и вместе невмочь.
Лишь однажды глаза вскинул, на сестру поглядел.
- Мой дом всегда принадлежит мне, но он осквернен.
Мой дом – мой, но осквернен он. Осквернен… Осквернен.
Скрипнули зубы, но едва заметно. Вряд ли кто и внимания обратил.
Родной дом, тыл, степь всегда были где-то там, за спиной, светлые, солнечными лучами напоенные, ветрами обласканные, дождями орошенные, конями населенные, песнями знакомыми ублаженные. Но уже тогда, по его уходу, тень над ними нависала чаще, чем того ночью позволено. Громче песен и тостов победных клекот работорговцев и зажравшихся мешков, возомнивших себя властителями свободы, звучал.
Должен ли сын, даже блудный, от матери отворачиваться, когда та руку тянет, защиты просит?
Рука браслета золотого на поясе коснулась, провела по узору и вот уж вновь на колене покоится.
- Что ж, - негромко начал он. – Они считают жителей пустынь и степей дикарями, жестокими убийцами, ядовитыми змеями. Пожалуй, они правы, - улыбка легла на доселе плотно сжатые губы. – Но что говорил еще наш отец, Милдерд? «Дикарь» и «невежа» считал, что украшением человека является мудрость. Мудрость же украшает спокойствие. Спокойствие – отвага. Украшение отваги – мягкость. – Помолчал недолго, будто задумался, вспоминая тот день. Почему-то именно эти слова лучше всего запечатлелись в его памяти. Именно этот завет он от отца себе оставил, хоть и думал тогда тот, что будущему вождю клад знаний передает. – Начнем же с мягкости, как и предлагает Вождь. Трудные времена – трудный выбор. Не так ли, Милд?
Взглянул в лицо сестры сейчас, не Вождя, а пальцы просто украшение отцовское, завет драгоценный, от пояса отстегнули и бросили блеском рьяным в костре ночном в руки той, кого он не зря мудрой считал. Хоть и младшей была, но женщиной, а им умом мир воевать за неимением силы вдосталь.
- Если тебе нужна моя помощь, я помогу. Не племя я уже – это да. Но как брат сестре помогу.
Не скрывал ничего, говорил как есть. Все они сейчас в одном кругу, одной крови. Братья и сестры.

Взгляда не отвел, а ее поймал, связал, не отпустил, вниз не бросил. Жалом кольнуть хотела, а что прячется за этим мнимым ядом, за колючками сухими? Тяжела ноша Вождя, это знает даже тот, кто не носил ее ни разу, кто не накидывал на плечи подбитый мехом плащ – знак ответственности, знак родителя. Но она справляется, потому что нет другого пути. Взял, так до конца иди, каким бы не был он.
Так видел ее тот, кто собственноручно в изгнании своем расписался, росчерк поставил и ушел, не оглядываясь, потому что не сумел бы шагу ступить, если бы взор обратил.
А что брат зрел? Что видел забытый образ, по которому она рукой мазнула, резко, чуть дернувшись как от боли жуткой? Мазнула, чтобы стереть черты, вытравить из памяти, затоптать, как пламя топчут, как костер убивают, снимаясь со стоянки?
Лишь головой качнул в ответ на вопрос. Не хочет сейчас ссоры, не с ней, не здесь. Пусть воткнет колючку, ему и не больно вовсе. Стряхнет, по ветру развеет. Да вот только сделается ли ей легче? Да нужно ли ей это? Вождь или все же сестра на него сейчас смотрит? Слилось все в одно, как два потока речных, два ветра высоких, но кого больше сейчас, в данную минуту?
Зафар – воин из Харада, так же брат названный, - расколол нити, рассек. К лучшему ли? Кто знает…
Слушает разговор кочевник, ноги скрестив перед собой, взгляд по языкам костра блуждает, ловит блики, что друг друга ласкают, прикасаются и отталкивают прочь. Не могут друг без друга, но и вместе невмочь.
Лишь однажды глаза вскинул, на сестру поглядел.
- Мой дом всегда принадлежит мне, но он осквернен.
Мой дом – мой, но осквернен он. Осквернен… Осквернен.
Скрипнули зубы, но едва заметно. Вряд ли кто и внимания обратил.
Родной дом, тыл, степь всегда были где-то там, за спиной, светлые, солнечными лучами напоенные, ветрами обласканные, дождями орошенные, конями населенные, песнями знакомыми ублаженные. Но уже тогда, по его уходу, тень над ними нависала чаще, чем того ночью позволено. Громче песен и тостов победных клекот работорговцев и зажравшихся мешков, возомнивших себя властителями свободы, звучал.
Должен ли сын, даже блудный, от матери отворачиваться, когда та руку тянет, защиты просит?
Рука браслета золотого на поясе коснулась, провела по узору и вот уж вновь на колене покоится.
- Что ж, - негромко начал он. – Они считают жителей пустынь и степей дикарями, жестокими убийцами, ядовитыми змеями. Пожалуй, они правы, - улыбка легла на доселе плотно сжатые губы. – Но что говорил еще наш отец, Милдерд? «Дикарь» и «невежа» считал, что украшением человека является мудрость. Мудрость же украшает спокойствие. Спокойствие – отвага. Украшение отваги – мягкость. – Помолчал недолго, будто задумался, вспоминая тот день. Почему-то именно эти слова лучше всего запечатлелись в его памяти. Именно этот завет он от отца себе оставил, хоть и думал тогда тот, что будущему вождю клад знаний передает. – Начнем же с мягкости, как и предлагает Вождь. Трудные времена – трудный выбор. Не так ли, Милд?
Взглянул в лицо сестры сейчас, не Вождя, а пальцы просто украшение отцовское, завет драгоценный, от пояса отстегнули и бросили блеском рьяным в костре ночном в руки той, кого он не зря мудрой считал. Хоть и младшей была, но женщиной, а им умом мир воевать за неимением силы вдосталь.
- Если тебе нужна моя помощь, я помогу. Не племя я уже – это да. Но как брат сестре помогу.
Не скрывал ничего, говорил как есть. Все они сейчас в одном кругу, одной крови. Братья и сестры.

//Нарушу очередность ибо мы как-то получились чуть отдельно да и Фэнэку остальным ответить как-то не с руки/
 
Милдред поймала взглядом своего ярла, вздохнула, готова была уж было пересесть ближе - но тут к ней подсел Зафар, к которому она испытывала симпатию - он не был похож на остальных харадрим, старый вояка, он напоминал ей того, кого она похоронила на берегах Андуина. Старого верного друга.
Конечно, она заметила его переговоры с другими восточанами - что бы там не думали о ней, слепой она не была. Людям даны глаза что бы смотреть, а  не просто для красоты, а душа - что бы думать, а не глушить голоса разума.
И слушала она внимательно - голову набок склонила, и пусть улыбка была чуть рассеяной, а взгляд направлен в сторону - со стороны все это смотрелось так, словно рассказывают ей не слишком занимательую историю. Со стороны.
 
Внутри же была холодная буря, осколками льда впивающаяся в тело, тот самый неведомый прежде гнев, не обжигающий, а совсем наоборот. Милдред было больно все это слышать. Слишком больно, что бы показать иным, слишком горько. Она бы заплакала, да не к месту - к месту лишь рассеяная улыбка да блуждающий взгляд. Уйти Зафару она не дара - ухватила за руку, насильно усадила рядом.
 
- Если ты считаешь, что я просто скажу "да, хорошо, езжайте" - не обманывайся. Сядь и слушай. - Женщина прикрыла глаза, и заставила голос звучать негромко и вкрадчиво.- Я поняла твою угрозу. Я поняла твой долг. Но Я - отпускать вас не должна. Не думай, что говоришь с дикаркой - вы, знать дворцов, мало знаете о Рун. Быть может, по крови своей я знатнее твоего короля - но кровь моя такая же красная. Не считай меня дурой. Не считай меня ослепшей от любви.
 
И буря эта жгла. Как долго, скажи Небо, будут её сворачивать с пути? Как долго будет стоять проклятая Медная Цитадель? Как долго будут все эти перерывы, пиры, передышки, чужие битвы, чужие войны, чужие желания? Как долго её голос будет достигать их умов? На глазах Милдред блеснули слезы - просто дым ударил в лицо. И не в том дело, что она рвалась домой, Небо, домой, из этого леденящего горячечного бреда, из этой пытки бессмысленными речами, встречами, желаниями.
 
- Послушай меня, визирь, генерал. Послушай и постарайся это понять а не просто пропустить мимо ушей. Вот возьмешь ты два своих десятка - и что ты сделаешь с орками? Ничего. Что ты сделаешь с ордами, что пошлет на вас Саурон? Посмотри на них - Она указала на гномов и роханцев, остановившись на Эомере. - Раздутых в своем самодовольстве, вложивших оружие Темного ему прямо в руки, но продолжающих затевать, замышлять, и смотреть на НАС, живущих в его тени с презрением. Проиграли они, но враги мы - но со всем их слюнявым высокомерием они нам нужны. Тебе, Фэнэку, мне.
 
Она отпила из рога и вздохнула тяжело, пытаясь все донести до Зафара, не выпуская его запястья.  Она чувствовала как леденеют ее пальцы, но понимала - это все не по настоящему. Просто слишком долго она не спала в своих степях.
 
- Поэтому вы не отправитесь на юг на рассвете. Поэтому мы будем с ними говорить, улыбаться, получим каплю их любви - одного ярла мало - и уедем. Но не на этом рассвете. - Женщина улыбнулась мягко и грустно - Мой дом всегда принадлежит мне, но он осквернен - как будто в твой шатер зашел чужак, расселся на главном месте и что-то требует от тебя. И армией это не спасти, потому что в остальных шатрах чужаку с радостью подносят самое ценное.  Не думала я, что стоит мне это говорить тебе, Зафар. Не думала я, что мой брат не спросит меня сам. Но уходя сейчас - ты все только усложнишь. Когда мы добьемся - хотя бы номинального - но союза с Западом, у нас будет путь отступления, место для маневра. И воевать с орками станет проще. Потому что на две стороны воевать мы не сумеем. В твоем доме тоже наглый гость, влезший уже в твою постель с грязными сапогами. Я призываю к терпению, и обещаю в сою очередь - в Харад мы попадем раньше моего брата.

- Нет, Зафар. ему, как и многим, не хватило смелости встать и сказать мне в лицо - для меня дороже иное. Я иду туда, где мне быть - благо. Я не собираюсь понимать его, и не держу на него зла. Но он, как и вы - мое племя, и я не отпускала вас. Помни об этом хорошо, как и о том, что может и умрешь ты за него, но жить тебе придется за меня, - произнесла Милдред, на что бывший харадский генерал ничего не ответил, а лишь раздраженно развернул свою лошадь и умчался к своим людям. Не стоило злить старого воина, ведь сил в нем было по прежнему столько же, сколько и 30 лет назад. Он недовольно сверкал то и дело глазам в сторону Милдред, обнаружив, что и роханский маршал занимался подобным. 
 
И вот на привале все грелись у костров, ели, пили, трепались. Всадники Харада сидели отдельно от других, так как их вицевождь проводил с ними что-то вроде совещания. Зафар разделил их всех на небольшие группы, давая тихо-тихо инструкции. Они ехали домой и никто не мог их остановить.
 
- Милдред, - позвал вождя истерлингов харадрим, - Нужно поговорить, тогда быть может ты все поймешь и примешь правильное решение. Дамир пусть тоже будет, брат Фэнэку он все же, хоть тот и недолюбливает его. Маленькая девочка тоже может быть здесь, я чувствую она могла бы рассказать историю не менее любопытную.
Зафар грациозно уселся рядом. Как бы он не пытался походить на обычного всадника, знать есть знать, ее не вымыть кровью битв.
- Вы удивитесь, но у вашего брата в помощниках ходит бывший генерал. То что есть у тебя сейчас, дочь степей, то что зовешь ты племенем, это малая часть того, что было раньше у меня. Я командовал десятью тысячами воинами харадрим, опасными, безжалостными к врагу. Эта боевая машина песков под моим началом в последний раз смогла погрести под собой одну из орочьих армий. А потом короля казнили, я бежал. Харад, как ты знаешь, гнилое место. Там знатных хоронят с ножом в спине или с ядом в крови. Лично я убирал трижды со своего пути глупцов и уберу еще, если потребуется.
Харадрим говорил на своем языке, так как чужим ушам нельзя слышать эту историю, чужие уши потом не проснутся. Он передал эту мысль маленькой Инас своим взглядом. а потом хохотнул.  
- Не мало королей сменилось в том краю, но все они принадлежат к династии Мородэра. Фэнэк, ваш названный брат, из династии того короля, что был перед Мородэром, того короля, которому я служил. Он, как и Фэнэк встал на путь света совершенно случайно, западная варварка захватила его сердце, - Зафар выдержал паузу, - Он сын того короля, чье имя стерто из небытия за мятеж. Ошибкой было отдать его сына в рабство. Ошибкой было оркам разорить усадьбу его хозяев, даровав в суматохе свободу. Ошибкой было призвать в армию Мордора. Он ненавидит Мордор. Он приказал мне вернуться в Харад. Сам он поехал к той эльфийке, но я знаю его. Он всегда не упускал возможностей и в этот раз не упустит. И ты должна нас отпустить.
Зафар медленно поднялся на ноги.
- Если ты хочешь вернуть свой дом, а никак иначе кроме боя это не сделать, то тебе нужна армия. Только своя армия может быть лучше армии брата. Но твои две сотни - не армия. На рассвете мы отправляемся на юг, на Родину. 
 
 
 
[AVA]s-media-cache-ak0.pinimg.com/236x/c5/98/ff/c598ff1a15f3c8d22205d37d7b51a773.jpg[/AVA][NIC]Зафар[/NIC]

Теодред бросил недовольный взгляд на брата. "Куда ты лезешь, глупыш? Или устал за день скачки?" Но выяснять отношения и спорить не стал. Да и мысли в голове ярла проносились с теплотой, а не раздражением. Теодред не держал зла на Эомера за его выходки на свадьбе - все-таки за роххирим оставалось незыблемое право ненависти к восточанам... Дело было лишь в том, кормить ли эту ненависть, или отказаться от нее... Теодред свою неприязнь к людям Востока загонял все глубже и глубже, с каждым днем общения с Милдред...
Ярл вздохнул. С Милдред тоже было не все гладко. Все-таки, Теодред чувствовал, что в ней засела обида на недавние оскорбления. Разгоравшееся было пламя, остыло, но не замерзло... Теодред осторожно дышал на теплые угли, готовый в любой момент разжечь прошлый огонь... 
Ярл спешился, потрепав Брего по холке, отпуская скакуна на отдых...
Через несколько минут Теодред и остальные познали гостеприимство гномов. Веселье продолжилось, но Теодред опять ушел в себя. Слишком много проблем. Эомер не видел всей картины. Чем ближе процессия приближалась к Рохану, тем сильнее на плечи Теодреда начинал давить груз ответственности. Ответственности за страну, людей, гостей, союзников... Врагов... Теодред чувствовал надвигающуюся Тьму...
"Не лучше ли тогда наплевать на все? Если мы все сгинем, не лучше ли провести остаток дней так, как велят наши сердца? Так, как эти люди..." Теодред исподлобья оглядел восточан. "Даже на краю пропасти они не ощущают всей ее глубины.. Как буд-то не ощущают они всей угрозы, исходящей от Тени, которую предали.." Теодред задержал взгляд на Милдред, которая разговаривала с Дамиром. Подойти, поговорить... Окунуться с головой, отдаться полностью и без остатка. Провести остаток времени с той, которая похитила его сердце.
Ярл хотел было встать, но встретился глазами с Эомером. Выражение лица брата смутило Ярла. "Уж не ревнуешь ты меня к восточанам, братец?"
Ярл усмехнулся... Широкой души хватит на всех... И друзьям, и братьям... А врагам останется огонь...
Теодред тряхнул головой, решив не торопить события.
- Нам не удалось пообщаться на свадьбе Трандуила... Торин. - Теодред отсалютовал гному кубком. - Расскажите, откуда вы и какие дороги привели гномов в земли эльфов? 
 
[spoiler=для соигроков]отныне от лица Теодреда пишет Теодред =)
 

И снова в путь, на простор бескрайний. Вот по чему душа плакала, стенала, руки тянула, получить хотела. Лес был по своему красив и величественен, да вот только не по нему, не по страннику дикому эта мощь и тайна. Засиделся, задержался, но сейчас словно на волю вырвался, крылья сильные расправил, в небо клекот хищный - звонкий, резкий - острый глаз земли осматривает. Щелкнул языком, пятками коня норовистого тронул: не его душа, не отражение полное, но по характеру и вздору больше всего подходил, приглянулся, да и сам янтарным оком одарил, копытом мощным пыль да землю взбил.
Снова путь перед ним, веревкой дорога вьется, а куда приведет в итоге, кто же знает? Лишь Светило ярое ведать может, лишь Луна блеклая догадаться хочет. А ему что? Сейчас с толпой пройдет ибо так и веселье найти можно, и разговор, и взбучку потешную, а потом снова путь его ответвится, пойдет своим чередом и ходом, и тогда повернет Дамир без раздумья, без задней мысли и сожаления.
А сейчас со всеми дорогу делил, то с вастаками шутку бросит, то коневодов хмурых подзадорит, то змей песчаных подстегнет, то девчушке малой подмигнет, то ход коню Ярла подрежет, то смехом небо огласит, то задумается, оторвавшись от общей толпы, то песню замурлычет, то грозно оком сверкнет, то резким словом вскрикнет. А то вот пустит жеребца быстролетного - пусть летит вперед, как душа просит, ведь жизни лишь отрезок дан, и кощунство вести его по правилам и угодам.
Так и несся и скакал путь реки разноцветной, ветра пестрого с вплетенными ленточками плещущими. А вот и остановка богатая, с кострами, мясом, жиром прыщущим, выпивкой и беседой. И все бесплатно! За то горный народец и людей медведеобразных можно крепко любить да деревянные кружки с пенным элем вдрызг разбить, друг о друга в тосте веселом ударив. Хохотнул на замечание гнома, соскочил с коня, главу соратника в пути к себе притянул, шепнул что-то на ухо бархатное. Всхрапнул жеребец, хвостом мотнув. А кочевник уже, похлопав по боку блестящему, поклажу малую с крупа снимал, насвистывая.
И вот разместились все, по кострам да кучкам разошлись. Едят, пьют, роздых дают душе и телу, речи звенят, от неба отражаясь, в свои игры с эхом и многоголосьем играя. А кочевник у костра сидит, откинулся назад, на мешок походный облокотился, закусил травинку сухую, полевую в зубах, глаза мерцают, по лицу всполохи от огней гуляют, черты заостряя.
Для него что свадьба, что этот пир горой - все хорошо, ведь первое правило путешественника гласит: всегда по возможности не отказывайся брюхо набить. Кто знает, в какие голодные земли судьба занесет. А если к еде и кружка поставляется, то счастливая звезда в час твоего рождения зажглась. Теперь хоть в огонь, хоть в воду, хоть к самому балрогу на рога.
Взгляд сытый, но не разморенный теплом и пиршеством, гуляет, ходит по лицам, по кучкам людей, гномов и полумедведей.
"Вот кому рассказать, не поверят!", - усмехнулся, к кисету с остатками травы потянулся, еще в Умбаре добытой. - "Вастаки, коневоды, харадримы, и все в одну сторону скачут, а не друг против друга. Хорошо хоть солнце все на Востоке восходит," - ловко пальцы лист скрутили, вспыхнул огонек, дымок едкий вверх пополз.
"Куда это интересно пропал, друг сердечный со шрамом в поллица," - нет, не видно харадримца среди пирующих.
Вышел ли? Навряд ли. Такой только пропасть может или сквозь снег провалиться. Слишком вздорный, а отряд спокойно последние лиги ехал.
А что сестра же? Совсем кроме своего коневода мир не видит? Племя не считает? Его ли дело?
Пожав плечами, Дамир решил, что его. Легко поднялся, остаток самокрутки в костер бросил, к Вождю подошел, сел, Инас с улыбкой кивнул, без лишних предисловий к сестре обратился:
- Видела ли ты, Вождь, куда змейка зубастая запропастилась? А то ж так к концу похода половины людей не досчитаешься, - зубы белые в улыбке сверкнули, сережка в ухе звякнула, а голос ниже зазвучал. - Или же по твоему плану он свернул с пути?

Смотрит на нее, прямо, в душу заглядывает. Пальцы снова струны полузабытые трогают, вспоминают мелодию, далеко позади оставленную. Тихой мощью наливалась она, вбирая мелкие ручейки, впитывая воды вокруг, и вот уже шумит-льется река могучая. Перехватывающий дыхание ветер свистит над ней, гладит, песнь знакомую заводит.
Все та же. И другая. Или он отвык?
Не поняла его сестра родная, да и не ждал он понимания. Только грусть металлическим всполохом внутри скользнула, проскочила и исчезла. Но то внутри, глубоко.
Говорят, что время все меняет. Лгут. Фальшивить оно умеет, прекрасною подпоркою служить для лукавых, изворотливых умов, себялюбцев, трусов. А на деле лишь усугубляет. Или прячет нарыв под тонкой кожицей. Коснись, нажми, и лопнет мнимая защита, гной вонючий по ране старой потечет.
Глазами ответ он сестре дал. Штормовые, грозные, но все еще хранящие тепло - особое, яркое - для нее. Даже если ей больше не нужен был факела огонь.
Стóит. Он не делает ошибок в выборе пути. Все те метания прошли, снес их ветер серый, растрепал травами и листьями, утащил в дали далекие. Нет их. А степной сын спиной к ним повернулся, голову поднял, вперед шагнул. Туда, куда сердце мятежное тянет. Туда, куда Небеса Высокие дорогу кажут.
Нет, он ошибок не делал.
Вместе росли они, но разное в итоге полюбили. Ей степь простора, трава выше головы, колючки острые ноги ранят, а жадная до влаги почва лакает рдяные капли. Ветер голос подхватывает, вверх вьется, потолка небесного касается.
Дамир тоже любил степь. Как сын матерь любит. Всем сердцем, без остатка. Он сам внутри траву носит. Но не должно чаду около мамки всю жизнь сидеть, из под руки на мир смотреть. Душа-то его, душа иного хотела, большего. И Светило забрали страх из сердца воина, отпустив яриться на все четыре стороны. И пошло дитё вперед, туда, куда глаза звали - синие, волнующие, как глубины морские, тайные.
Не видит Вождь красоты в закате у пучины. Когда медвяный диск к горизонту клонится, воду лижет, охрой брызжет на бескрайний простор, и пятна, яркие пятна в глазах блестят, не слепят, но ласкают. А ты сидишь на песке теплом, на гальке мелкой, и море тебе поет. О чем-то своем, бесконечном, постоянном и неумолимом. Такому чуждому и такому своему. Пятки смуглые волна лижет, охватит руками прохладными и тут же отпустит, чтобы вновь и вновь повторить сей цикл бесконечный. А ты затих, ты в себе, а более и нет на свете никого. Ты с могучей стихией беседу молчаливую ведешь, и душа твоя колышется в такт биению сердца дикого.
Не полюбит Вождь рассветов нежных над морем бесконечным. Когда тьма постепенно светлеет, расступается, раздается, уходит вверх, будто пытаясь за звездами, за луной самой укрытие найти, спрятаться от ока солнца лучезарного. И вот розовеет кромка, и море затихает. Пучина замерла в ожидании рождения дня. И ты останавливаешься, и чувствуется, что все внутри как струна натягивается. Луч света пронзает тьму, рассеивается, как первая долгожданная искра в костре, как первая нота в песне веселой, как первый цветок после дождя проливного. И снова в уши шепот льется, очаровывает, гипнотизирует, зовет. Как любовница слух ласкает, едва прикасаясь, распаляя, обещая покорность его силе, ему. И ты веришь. Как мальчишка глупый, веришь.
Не поймет Вождь тишины давящей при штиле. Когда корабль затих, а вся команда что в молоке ходит, едва ногами ворочая, головы не поднимая. Жар сверху льется, миражи пуская - волшебные, дивные, чудные. Такие ты и в сказках не слыхивал и сам представить не можешь. И ты, вопреки рассудку здравому (когда это он его слушал?), не в каюту ползешь, в тень блаженную, а наверх, в гнездо воронье, чтобы первому языком поймать ветер сухой, соленый, скрипнуть зубами, причмокнуть губами потрескавшимися, поцелуй воздушный своей красавице непокорной послать, ведь не обманула она надежд, помучила, побеспокоила, но вновь заговорила.
А шторм? Ведь прекрасна Пучина не только в неге и радости, но и в самой грозной и опасной своей ипостаси. Когда рвет, когда мечет, когда к себе не подпускает. А то вдруг в объятия схватит, грудь обручем сожмет, губы поцелуем соленым и горьким заткнет, а потом оттолкнет прочь, отвернется. Как бросает корабль скорлупкой. Как шумит и ревет, брызгами-стрелами швыряет. И как ты смеешься во всю глотку, безумно и дико. Как загораются глаза, по цвету с этим морем схожие. И кричит капитан команду, и все единым порывом на места бегут. Пальцы канат мокрый хватают, ветер ищут, предугадать безумство спешат. Вот она игра со смертью! Вот огонь в кровь пускает, только соленый запах у того!
А что скрывает Пучина за покрывалом пестрым? Вереницу кабаков шумных, кружки эля одна за другой, гам, возню, драку лихую, на мечах состязание, девичьи объятия, поцелуи жаркие, танцы страстные.
А сколько еще всего скрывает весь мир?
Но сидели брат и сестра сейчас рядом. И было им Небо свидетелем, а Ветер советчиком. И сколь разны были они как огонь и вода, столь и схоже их сердца бились, глаза речи вели, души друг друга касались.
Одна кровь, единым горьким полынным вкусом полная.
 
[spoiler=Сочинялось под шум прибоя]
 

И снова в путь, на простор бескрайний. Вот по чему душа плакала, стенала, руки тянула, получить хотела. Лес был по своему красив и величественен, да вот только не по нему, не по страннику дикому эта мощь и тайна. Засиделся, задержался, но сейчас словно на волю вырвался, крылья сильные расправил, в небо клекот хищный - звонкий, резкий - острый глаз земли осматривает. Щелкнул языком, пятками коня норовистого тронул: не его душа, не отражение полное, но по характеру и вздору больше всего подходил, приглянулся, да и сам янтарным оком одарил, копытом мощным пыль да землю взбил.
Снова путь перед ним, веревкой дорога вьется, а куда приведет в итоге, кто же знает? Лишь Светило ярое ведать может, лишь Луна блеклая догадаться хочет. А ему что? Сейчас с толпой пройдет ибо так и веселье найти можно, и разговор, и взбучку потешную, а потом снова путь его ответвится, пойдет своим чередом и ходом, и тогда повернет Дамир без раздумья, без задней мысли и сожаления.
А сейчас со всеми дорогу делил, то с вастаками шутку бросит, то коневодов хмурых подзадорит, то змей песчаных подстегнет, то девчушке малой подмигнет, то ход коню Ярла подрежет, то смехом небо огласит, то задумается, оторвавшись от общей толпы, то песню замурлычет, то грозно оком сверкнет, то резким словом вскрикнет. А то вот пустит жеребца быстролетного - пусть летит вперед, как душа просит, ведь жизни лишь отрезок дан, и кощунство вести его по правилам и угодам.
Так и несся и скакал путь реки разноцветной, ветра пестрого с вплетенными ленточками плещущими. А вот и остановка богатая, с кострами, мясом, жиром прыщущим, выпивкой и беседой. И все бесплатно! За то горный народец и людей медведеобразных можно крепко любить да деревянные кружки с пенным элем вдрызг разбить, друг о друга в тосте веселом ударив. Хохотнул на замечание гнома, соскочил с коня, главу соратника в пути к себе притянул, шепнул что-то на ухо бархатное. Всхрапнул жеребец, хвостом мотнув. А кочевник уже, похлопав по боку блестящему, поклажу малую с крупа снимал, насвистывая.
И вот разместились все, по кострам да кучкам разошлись. Едят, пьют, роздых дают душе и телу, речи звенят, от неба отражаясь, в свои игры с эхом и многоголосьем играя. А кочевник у костра сидит, откинулся назад, на мешок походный облокотился, закусил травинку сухую, полевую в зубах, глаза мерцают, по лицу всполохи от огней гуляют, черты заостряя.
Для него что свадьба, что этот пир горой - все хорошо, ведь первое правило путешественника гласит: всегда по возможности не отказывайся брюхо набить. Кто знает, в какие голодные земли судьба занесет. А если к еде и кружка поставляется, то счастливая звезда в час твоего рождения зажглась. Теперь хоть в огонь, хоть в воду, хоть к самому балрогу на рога.
Взгляд сытый, но не разморенный теплом и пиршеством, гуляет, ходит по лицам, по кучкам людей, гномов и полумедведей.
"Вот кому рассказать, не поверят!", - усмехнулся, к кисету с остатками травы потянулся, еще в Умбаре добытой. - "Вастаки, коневоды, харадримы, и все в одну сторону скачут, а не друг против друга. Хорошо хоть солнце все на Востоке восходит," - ловко пальцы лист скрутили, вспыхнул огонек, дымок едкий вверх пополз.
"Куда это интересно пропал, друг сердечный со шрамом в поллица," - нет, не видно харадримца среди пирующих.
Вышел ли? Навряд ли. Такой только пропасть может или сквозь снег провалиться. Слишком вздорный, а отряд спокойно последние лиги ехал.
А что сестра же? Совсем кроме своего коневода мир не видит? Племя не считает? Его ли дело?
Пожав плечами, Дамир решил, что его. Легко поднялся, остаток самокрутки в костер бросил, к Вождю подошел, сел, Инас с улыбкой кивнул, без лишних предисловий к сестре обратился:
- Видела ли ты, Вождь, куда змейка зубастая запропастилась? А то ж так к концу похода половины людей не досчитаешься, - зубы белые в улыбке сверкнули, сережка в ухе звякнула, а голос ниже зазвучал. - Или же по твоему плану он свернул с пути?

И снова в путь, на простор бескрайний. Вот по чему душа плакала, стенала, руки тянула, получить хотела. Лес был по своему красив и величественен, да вот только не по нему, не по страннику дикому эта мощь и тайна. Засиделся, задержался, но сейчас словно на волю вырвался, крылья сильные расправил, в небо клекот хищный - звонкий, резкий - острый глаз земли осматривает. Щелкнул языком, пятками коня норовистого тронул: не его душа, не отражение полное, но по характеру и вздору больше всего подходил, приглянулся, да и сам янтарным оком одарил, копытом мощным пыль да землю взбил.
Снова путь перед ним, веревкой дорога вьется, а куда приведет в итоге, кто же знает? Лишь Светило ярое ведать может, лишь Луна блеклая догадаться хочет. А ему что? Сейчас с толпой пройдет ибо так и веселье найти можно, и разговор, и взбучку потешную, а потом снова путь его ответвится, пойдет своим чередом и ходом, и тогда повернет Дамир без раздумья, без задней мысли и сожаления.
А сейчас со всеми дорогу делил, то с вастаками шутку бросит, то коневодов хмурых подзадорит, то змей песчаных подстегнет, то девчушке малой подмигнет, то ход коню Ярла подрежет, то смехом небо огласит, то задумается, оторвавшись от общей толпы, то песню замурлычет, то грозно оком сверкнет, то резким словом вскрикнет. А то вот пустит жеребца быстролетного - пусть летит вперед, как душа просит, ведь жизни лишь отрезок дан, и кощунство вести его по правилам и угодам.
Так и несся и скакал путь реки разноцветной, ветра пестрого с вплетенными ленточками плещущими. А вот и остановка богатая, с кострами, мясом, жиром прыщущим, выпивкой и беседой. И все бесплатно! За то горный народец и людей медведеобразных можно крепко любить да деревянные кружки с пенным элем вдрызг разбить, друг о друга в тосте веселом ударив. Хохотнул на замечание гнома, соскочил с коня, главу соратника в пути к себе притянул, шепнул что-то на ухо бархатное. Всхрапнул жеребец, хвостом мотнув. А кочевник уже, похлопав по боку блестящему, поклажу малую с крупа снимал, насвистывая.
И вот разместились все, по кострам да кучкам разошлись. Едят, пьют, роздых дают душе и телу, речи звенят, от неба отражаясь, в свои игры с эхом и многоголосьем играя. А кочевник у костра сидит, откинулся назад, на мешок походный облокотился, закусил травинку сухую, полевую в зубах, глаза мерцают, по лицу всполохи от огней гуляют, черты заостряя.
Для него что свадьба, что этот пир горой - все хорошо, ведь первое правило путешественника гласит: всегда по возможности не отказывайся брюхо набить. Кто знает, в какие голодные земли судьба занесет. А если к еде и кружка поставляется, то счастливая звезда в час твоего рождения зажглась. Теперь хоть в огонь, хоть в воду, хоть к самому балрогу на рога.
Взгляд сытый, но не разморенный теплом и пиршеством, гуляет, ходит по лицам, по кучкам людей, гномов и полумедведей.
"Вот кому рассказать, не поверят!", - усмехнулся, к кисету с остатками травы потянулся, еще в Умбаре добытой. - "Вастаки, коневоды, харадримы, и все в одну сторону скачут, а не друг против друга. Хорошо хоть солнце все на Востоке восходит," - ловко пальцы лист скрутили, вспыхнул огонек, дымок едкий вверх пополз.
"Куда это интересно пропал, друг сердечный со шрамом в поллица," - нет, не видно харадримца среди пирующих.
Вышел ли? Навряд ли. Такой только пропасть может или сквозь снег провалиться. Слишком вздорный, а отряд спокойно последние лиги ехал.
А что сестра же? Совсем кроме своего коневода мир не видит? Племя не считает? Его ли дело?
Пожав плечами, Дамир решил, что его. Легко поднялся, остаток самокрутки в костер бросил, к Вождю подошел, сел, Инас с улыбкой кивнул, без лишних предисловий к сестре обратился:
- Видела ли ты, Вождь, куда змейка зубастая запропастилась? А то ж так к концу похода половины людей не досчитаешься, - зубы белые в улыбке сверкнули, сережка в ухе звякнула, а голос ниже зазвучал. - Или же по твоему плану он свернул с пути?

И снова в путь, на простор бескрайний. Вот по чему душа плакала, стенала, руки тянула, получить хотела. Лес был по своему красив и величественен, да вот только не по нему, не по страннику дикому эта мощь и тайна. Засиделся, задержался, но сейчас словно на волю вырвался, крылья сильные расправил, в небо клекот хищный - звонкий, резкий - острый глаз земли осматривает. Щелкнул языком, пятками коня норовистого тронул: не его душа, не отражение полное, но по характеру и вздору больше всего подходил, приглянулся, да и сам янтарным оком одарил, копытом мощным пыль да землю взбил.
Снова путь перед ним, веревкой дорога вьется, а куда приведет в итоге, кто же знает? Лишь Светило ярое ведать может, лишь Луна блеклая догадаться хочет. А ему что? Сейчас с толпой пройдет ибо так и веселье найти можно, и разговор, и взбучку потешную, а потом снова путь его ответвится, пойдет своим чередом и ходом, и тогда повернет Дамир без раздумья, без задней мысли и сожаления.
А сейчас со всеми дорогу делил, то с вастаками шутку бросит, то коневодов хмурых подзадорит, то змей песчаных подстегнет, то девчушке малой подмигнет, то ход коню Ярла подрежет, то смехом небо огласит, то задумается, оторвавшись от общей толпы, то песню замурлычет, то грозно оком сверкнет, то резким словом вскрикнет. А то вот пустит жеребца быстролетного - пусть летит вперед, как душа просит, ведь жизни лишь отрезок дан, и кощунство вести его по правилам и угодам.
Так и несся и скакал путь реки разноцветной, ветра пестрого с вплетенными ленточками плещущими. А вот и остановка богатая, с кострами, мясом, жиром прыщущим, выпивкой и беседой. И все бесплатно! За то горный народец и людей медведеобразных можно крепко любить да деревянные кружки с пенным элем вдрызг разбить, друг о друга в тосте веселом ударив. Хохотнул на замечание гнома, соскочил с коня, главу соратника в пути к себе притянул, шепнул что-то на ухо бархатное. Всхрапнул жеребец, хвостом мотнув. А кочевник уже, похлопав по боку блестящему, поклажу малую с крупа снимал, насвистывая.
И вот разместились все, по кострам да кучкам разошлись. Едят, пьют, роздых дают душе и телу, речи звенят, от неба отражаясь, в свои игры с эхом и многоголосьем играя. А кочевник у костра сидит, откинулся назад, на мешок походный облокотился, закусил травинку сухую, полевую в зубах, глаза мерцают, по лицу всполохи от огней гуляют, черты заостряя.
Для него что свадьба, что этот пир горой - все хорошо, ведь первое правило путешественника гласит: всегда по возможности не отказывайся брюхо набить. Кто знает, в какие голодные земли судьба занесет. А если к еде и кружка поставляется, то счастливая звезда в час твоего рождения зажглась. Теперь хоть в огонь, хоть в воду, хоть к самому балрогу на рога.
Взгляд сытый, но не разморенный теплом и пиршеством, гуляет, ходит по лицам, по кучкам людей, гномов и полумедведей.
"Вот кому рассказать, не поверят!", - усмехнулся, к кисету с остатками травы потянулся, еще в Умбаре добытой. - "Вастаки, коневоды, харадримы, и все в одну сторону скачут, а не друг против друга. Хорошо хоть солнце все на Востоке восходит," - ловко пальцы лист скрутили, вспыхнул огонек, дымок едкий вверх пополз.
"Куда это интересно пропал, друг сердечный со шрамом в поллица," - нет, не видно харадримца среди пирующих.
Вышел ли? Навряд ли. Такой только пропасть может или сквозь снег провалиться. Слишком вздорный, а отряд спокойно последние лиги ехал.
А что сестра же? Совсем кроме своего коневода мир не видит? Племя не считает? Его ли дело?
Пожав плечами, Дамир решил, что его. Легко поднялся, остаток самокрутки в костер бросил, к Вождю подошел, сел, Инас с улыбкой кивнул, без лишних предисловий к сестре обратился:
- Видела ли ты, Вождь, куда змейка зубастая запропастилась? А то ж так к концу похода половины людей не досчитаешься, - зубы белые в улыбке сверкнули, сережка в ухе звякнула, а голос ниже зазвучал. - Или же по твоему плану он свернул с пути?

И снова в путь, на простор бескрайний. Вот по чему душа плакала, стенала, руки тянула, получить хотела. Лес был по своему красив и величественен, да вот только не по нему, не по страннику дикому эта мощь и тайна. Засиделся, задержался, но сейчас словно на волю вырвался, крылья сильные расправил, в небо клекот хищный - звонкий, резкий - острый глаз земли осматривает. Щелкнул языком, пятками коня норовистого тронул: не его душа, не отражение полное, но по характеру и вздору больше всего подходил, приглянулся, да и сам янтарным оком одарил, копытом мощным пыль да землю взбил.
Снова путь перед ним, веревкой дорога вьется, а куда приведет в итоге, кто же знает? Лишь Светило ярое ведать может, лишь Луна блеклая догадаться хочет. А ему что? Сейчас с толпой пройдет ибо так и веселье найти можно, и разговор, и взбучку потешную, а потом снова путь его ответвится, пойдет своим чередом и ходом, и тогда повернет Дамир без раздумья, без задней мысли и сожаления.
А сейчас со всеми дорогу делил, то с вастаками шутку бросит, то коневодов хмурых подзадорит, то змей песчаных подстегнет, то девчушке малой подмигнет, то ход коню Ярла подрежет, то смехом небо огласит, то задумается, оторвавшись от общей толпы, то песню замурлычет, то грозно оком сверкнет, то резким словом вскрикнет. А то вот пустит жеребца быстролетного - пусть летит вперед, как душа просит, ведь жизни лишь отрезок дан, и кощунство вести его по правилам и угодам.
Так и несся и скакал путь реки разноцветной, ветра пестрого с вплетенными ленточками плещущими. А вот и остановка богатая, с кострами, мясом, жиром прыщущим, выпивкой и беседой. И все бесплатно! За то горный народец и людей медведеобразных можно крепко любить да деревянные кружки с пенным элем вдрызг разбить, друг о друга в тосте веселом ударив. Хохотнул на замечание гнома, соскочил с коня, главу соратника в пути к себе притянул, шепнул что-то на ухо бархатное. Всхрапнул жеребец, хвостом мотнув. А кочевник уже, похлопав по боку блестящему, поклажу малую с крупа снимал, насвистывая.
И вот разместились все, по кострам да кучкам разошлись. Едят, пьют, роздых дают душе и телу, речи звенят, от неба отражаясь, в свои игры с эхом и многоголосьем играя. А кочевник у костра сидит, откинулся назад, на мешок походный облокотился, закусил травинку сухую, полевую в зубах, глаза мерцают, по лицу всполохи от огней гуляют, черты заостряя.
Для него что свадьба, что этот пир горой - все хорошо, ведь первое правило путешественника гласит: всегда по возможности не отказывайся брюхо набить. Кто знает, в какие голодные земли судьба занесет. А если к еде и кружка поставляется, то счастливая звезда в час твоего рождения зажглась. Теперь хоть в огонь, хоть в воду, хоть к самому балрогу на рога.
Взгляд сытый, но не разморенный теплом и пиршеством, гуляет, ходит по лицам, по кучкам людей, гномов и полумедведей.
"Вот кому рассказать, не поверят!", - усмехнулся, к кисету с остатками травы потянулся, еще в Умбаре добытой. - "Вастаки, коневоды, харадримы, и все в одну сторону скачут, а не друг против друга. Хорошо хоть солнце все на Востоке восходит," - ловко пальцы лист скрутили, вспыхнул огонек, дымок едкий вверх пополз.
"Куда это интересно пропал, друг сердечный со шрамом в поллица," - нет, не видно харадримца среди пирующих.
Вышел ли? Навряд ли. Такой только пропасть может или сквозь снег провалиться. Слишком вздорный, а отряд спокойно последние лиги ехал.
А что сестра же? Совсем кроме своего коневода мир не видит? Племя не считает? Его ли дело?
Пожав плечами, Дамир решил, что его. Легко поднялся, остаток самокрутки в костер бросил, к Вождю подошел, сел, Инас с улыбкой кивнул, без лишних предисловий к сестре обратился:
- Видела ли ты, Вождь, куда змейка зубастая запропастилась? А то ж так к концу похода половины людей не досчитаешься, - зубы белые в улыбке сверкнули, сережка в ухе звякнула, а голос ниже зазвучал. - Или же по твоему плану он свернул с пути?

От прошлого своего, от памяти, от самой себя - как от песчаной бури, как от стаи воронья, от морока, от роняющих слюну гончих. Забудь, оставь, как птицу, на волю выпусти, пеплом сожженных трав развей по ветру, ему, своенравному, холодному, рвущему, грудь, лицо подставь, пальцами, как в гриву конскую, заройся, глаза закрой, песню услышь - и пусть мчит лихой конь, пусть танцует иссохший вереск, пусть кружит вокруг, рыча, буран: ты этому отдайся, не боясь, и будь, что будет.
 
И вспоминать уже легче, не так больно, не так страшно - пальцы сами собой находят под плащом крохотную жар-птицу - глаза - алыми каменьями, хвост павлиний - что пламени всполох, и вся блестит, сияет, золотом, самим солнцем переливается. О Кханде, о доме родном воспоминание, но иное, не такое близкое, точно бы принадлежащее не ей: не слуге бывшей брошь дорогую у сердца носить, не безымянной девочке из огромного, светом залитого дворца дар королевы принимать.
 
И отчего-то невмочь стало под одеждой птицу огненную держать, и поморщилась Инас, как от боли раны старой, растравленной опять, как от удара кнута по едва зажившим рубцам; от рубахи нижней отстегнула, руку в ворот широкий просунув, в кулаке зажала, глаза прикрыла, в ладони взвесила. Это носила когда-то её госпожа, наследница рода Синих Воронов, это носила когда-то принцесса Кханда, средь пустынь и суховеев затерянного. Это носила дочь тех, кто порабощал, принижал, металлом и плетью заклеймлял людей, тех, кто на крови царство своё возвёл.
 
- Не это хочу я запомнить, - одними только губами прошептал она, руку вытягивая - меж пальцев золото тускло солнце ловит, вспыхивает. - Не то, что я раб.
 
И - пальцы разжала, глядит хмуро, глядит жёстко, - и взрывают кони рыхлый искрящийся снег, память дурную, тёмную в землю втаптывают, под сугробам хоронят, дальше скачут, звонким ржанием степь оглашают, холодный воздух разрезая.
 
* * *
 
День скачки дикой, неутомимой, средь хмурых рохиррим, особняком держащихся харадрим и задорных, небеса оглашающих выкриками, скалящихся весело спутникам своим истерлингов - слишком тяжело, слишком много для ребёнка, не привыкшего, не в этом мире выросшего, не впитавшего дым ночных костров, запах взмыленных лошадей, ветра звон в сухой траве с материнским молоком. Но отдых не только ей нужен - устали и кони мчаться по снегам, ветру упрямому наперекор, устали люди, хоть и полжизни верхом проводят; и потому радостными воскликами встретили путники янтарём рассыпавшиеся по степи костры, тёплый кров, горячую пищу.
 
И она, Инас, с остальными в кругу сидит, почти с рычанием - точно шакалёнку оголодавшему кусок со стола бросили - в сочный кусок вгрызается, прямо руками, прямо с вертела, с ножа делящего еду на всех вастака; и кажется, что ничего и никогда вкусней не пробовала, чем мясо этого на тучных пастбищах вскормленного дикого быка, копьём промеж глаз поражённого одним из людей Милдред - у степи позволения испрошено, возблагодарена мать сыновьями и дочерьми, и помнит каждый из них зарок: без нужды не убей, хорошей крови не порть, выбирай того, кто слабей, маток с детёнышами не тронь.
 
Девочка подняла голову, через рваный седой полог дыма от костра на Вождя взглянула - без слов, без вопрошений - и отвернулась, точно боялась, что та от огня прогонит, решение изменит, скажет, наконец, слово своё.

Смотрит на нее, прямо, в душу заглядывает. Пальцы снова струны полузабытые трогают, вспоминают мелодию, далеко позади оставленную. Тихой мощью наливалась она, вбирая мелкие ручейки, впитывая воды вокруг, и вот уже шумит-льется река могучая. Перехватывающий дыхание ветер свистит над ней, гладит, песнь знакомую заводит.
Все та же. И другая. Или он отвык?
Не поняла его сестра родная, да и не ждал он понимания. Только грусть металлическим всполохом внутри скользнула, проскочила и исчезла. Но то внутри, глубоко.
Говорят, что время все меняет. Лгут. Фальшивить оно умеет, прекрасною подпоркою служить для лукавых, изворотливых умов, себялюбцев, трусов. А на деле лишь усугубляет. Или прячет нарыв под тонкой кожицей. Коснись, нажми, и лопнет мнимая защита, гной вонючий по ране старой потечет.
Глазами ответ он сестре дал. Штормовые, грозные, но все еще хранящие тепло - особое, яркое - для нее. Даже если ей больше не нужен был факела огонь.
Стóит. Он не делает ошибок в выборе пути. Все те метания прошли, снес их ветер серый, растрепал травами и листьями, утащил в дали далекие. Нет их. А степной сын спиной к ним повернулся, голову поднял, вперед шагнул. Туда, куда сердце мятежное тянет. Туда, куда Небеса Высокие дорогу кажут.
Нет, он ошибок не делал.
Вместе росли они, но разное в итоге полюбили. Ей степь простора, трава выше головы, колючки острые ноги ранят, а жадная до влаги почва лакает рдяные капли. Ветер голос подхватывает, вверх вьется, потолка небесного касается.
Дамир тоже любил степь. Как сын матерь любит. Всем сердцем, без остатка. Он сам внутри траву носит. Но не должно чаду около мамки всю жизнь сидеть, из под руки на мир смотреть. Душа-то его, душа иного хотела, большего. И Светило забрали страх из сердца воина, отпустив яриться на все четыре стороны. И пошло дитё вперед, туда, куда глаза звали - синие, волнующие, как глубины морские, тайные.
Не видит Вождь красоты в закате у пучины. Когда медвяный диск к горизонту клонится, воду лижет, охрой брызжет на бескрайний простор, и пятна, яркие пятна в глазах блестят, не слепят, но ласкают. А ты сидишь на песке теплом, на гальке мелкой, и море тебе поет. О чем-то своем, бесконечном, постоянном и неумолимом. Такому чуждому и такому своему. Пятки смуглые волна лижет, охватит руками прохладными и тут же отпустит, чтобы вновь и вновь повторить сей цикл бесконечный. А ты затих, ты в себе, а более и нет на свете никого. Ты с могучей стихией беседу молчаливую ведешь, и душа твоя колышется в такт биению сердца дикого.
Не полюбит Вождь рассветов нежных над морем бесконечным. Когда тьма постепенно светлеет, расступается, раздается, уходит вверх, будто пытаясь за звездами, за луной самой укрытие найти, спрятаться от ока солнца лучезарного. И вот розовеет кромка, и море затихает. Пучина замерла в ожидании рождения дня. И ты останавливаешься, и чувствуется, что все внутри как струна натягивается. Луч света пронзает тьму, рассеивается, как первая долгожданная искра в костре, как первая нота в песне веселой, как первый цветок после дождя проливного. И снова в уши шепот льется, очаровывает, гипнотизирует, зовет. Как любовница слух ласкает, едва прикасаясь, распаляя, обещая покорность его силе, ему. И ты веришь. Как мальчишка глупый, веришь.
Не поймет Вождь тишины давящей при штиле. Когда корабль затих, а вся команда что в молоке ходит, едва ногами ворочая, головы не поднимая. Жар сверху льется, миражи пуская - волшебные, дивные, чудные. Такие ты и в сказках не слыхивал и сам представить не можешь. И ты, вопреки рассудку здравому (когда это он его слушал?), не в каюту ползешь, в тень блаженную, а наверх, в гнездо воронье, чтобы первому языком поймать ветер сухой, соленый, скрипнуть зубами, причмокнуть губами потрескавшимися, поцелуй воздушный своей красавице непокорной послать, ведь не обманула она надежд, помучила, побеспокоила, но вновь заговорила.
А шторм? Ведь прекрасна Пучина не только в неге и радости, но и в самой грозной и опасной своей ипостаси. Когда рвет, когда мечет, когда к себе не подпускает. А то вдруг в объятия схватит, грудь обручем сожмет, губы поцелуем соленым и горьким заткнет, а потом оттолкнет прочь, отвернется. Как бросает корабль скорлупкой. Как шумит и ревет, брызгами-стрелами швыряет. И как ты смеешься во всю глотку, безумно и дико. Как загораются глаза, по цвету с этим морем схожие. И кричит капитан команду, и все единым порывом на места бегут. Пальцы канат мокрый хватают, ветер ищут, предугадать безумство спешат. Вот она игра со смертью! Вот огонь в кровь пускает, только соленый запах у того!
А что скрывает Пучина за покрывалом пестрым? Вереницу кабаков шумных, кружки эля одна за другой, гам, возню, драку лихую, на мечах состязание, девичьи объятия, поцелуи жаркие, танцы страстные.
А сколько еще всего скрывает весь мир?
Но сидели брат и сестра сейчас рядом. И было им Небо свидетелем, а Ветер советчиком. И сколь разны были они как огонь и вода, столь и схоже их сердца бились, глаза речи вели, души друг друга касались.
Одна кровь, единым горьким полынным вкусом полная.
 
[spoiler=Сочинялось под шум прибоя]